Трудно сказать, в какой момент Артузов наконец осознал в полной мере весь трагизм и безысходность своего положения, что вцепившийся в него бульдожьей хваткой Дейч уже не выпустит его на свободу. Никогда. Даже в тюрьму не выпустит^>{138}, не то что в лагерь. Он долго не мог понять того, что поняли арестанты, оказавшиеся во Внутренней тюрьме, Лефортове, Бутырках, секретной Сухановке, что никакие логические доводы, аргументированные возражения, тем более активные протесты и ссылки на законы на следователей не действуют. Следователь может прекрасно знать, что никакой вы не шпион, не диверсант, не террорист, но все равно отправит или в подвал к исполнителям ВМН, или лет на двадцать в Магадан. Кому–то были очень нужны эти фантастические, не подкрепленные ни единым доказательством или вещественной уликой слова самооговора. Примечательно, что, признавая якобы шпионаж, Артузов не привел ни одного конкретного факта, назвал только умерших, или уже осужденных, или находящихся вне досягаемости НКВД лиц.

Заскорузлые, казенные слова. И вдруг – абзац нормальный и горький. Который не мог бы, да и не осмелился бы сочинить Дейч. Это явно мысли и слова самого Артура Христиановича. Слова позднего прозрения… Его ответ на традиционный вопрос, что двигало им в последние годы: «После страшных усилий удержать власть, после нечеловеческой борьбы с белогвардейской контрреволюцией и интервентами, наступила пора организационной работы. Эта работа производила на меня удручающее впечатление своей бессистемностью, суетностью, безграмотностью. Все это создавало страшное разочарование в том, стоила ли титаническая борьба народа достигнутых результатов. Чем чаще я об этом задумывался, тем больше приходил к выводу, что титаническая борьба победившего пролетариата была напрасной, что возврат капитализма неминуем».

Дмитрий Быстролетов в книге своих воспоминаний рассказывает, что как–то, не вынеся чудовищных пыток (ему проткнули стальной спицей голову, вообще всего изувечили), он признался в шпионаже, оговорил себя.

– Не ври! – заорал на него следователь–полковник. – Я отлично знаю, что ты никакой не английский шпион, а честный человек. Мне нужно, чтобы ты подписал другое: сколачивал в Праге антисоветскую группу из русских студентов. Вот и признавайся в том, что велят!

Осознав неправильность своего поведения, Быстролетов «сообщил» следователю все то, что тот от него хотел. Более того, уже вполне дружелюбно полковник добросовестно помогал ему сочинять правдоподобную историю. Интересно, в чем сознался полковник спустя некоторое время, когда арестовали его самого? Он был расстрелян, пишет Быстролетов, хотя тоже не был ни шпионом, ни террористом, ни диверсантом.

Как бы то ни было, однажды Артузов, еще до того, как начал давать «признательные» показания, на обороте крохотной тюремной квитанции написал, вернее, начал писать собственной кровью записку своему мучителю, в надежде убедить того в своей невиновности силой разумных доводов.

Дописать записку ему не позволил контролер – заметив в «глазок», отобрал. В Лефортове царил жесткий порядок. Адресованная Дейчу записка была ему доставлена