У Михаила Степановича не было случая остаться недовольным его работой. Новый секретарь редакции был исполнителен и аккуратен и сверх того ухитрялся выкраивать время для чисто литературной работы.

И все же после того памятного обоим разговора осталась у Михаила Степановича какая-то не поддающаяся логическому осмыслению настороженность.

Он не мог (да и не хотел) забыть со злостью выкрикнутых фраз: «Какой смысл выпускать такую газету? Кому она нужна?..» И пусть Черномазов тут же повинился и взял свои слова обратно, пусть ежедневно и ежечасно доказывал на деле, что газетою дорожит, все равно настороженность оставалась, хотя она порой и раздражала его самого, и Михаил Степанович в такие минуты склонен был относиться к ней, как к ничем не оправданной стариковской причуде.

Но как бы то ни было, за каждым шагом Черномазова Михаил Степанович следил предельно внимательно. И с особой дотошностью вычитывал каждую написанную Чериомазовым статью или заметку.

Впрочем, особой дотошности и не требовалось. Все было на виду. Бойкость и хлесткость выпирали из каждой его строки. Видать, много горечи и злости накопилось у человека за годы подполья и эмигрантских скитаний. Может быть, и сам не замечал, как выплескивались они на бумагу. Все это Михаил Степанович мог понять. По себе знал, как зудит рука, когда приходится удерживать ее…

Но газета, ежедневная рабочая газета, с такими превеликими трудами созданная и столь необходимая партийному делу, — слишком дорогой, поистине бесценный инструмент, и жертвовать ею ради хлесткой и бойкой фразы не просто грубая ошибка, но преступление.

И Михаил Степанович беспощадно выбрасывал все, что при желании можно было истолковать как оскорбление властей, что должно было повлечь за собой цензурные преследования.

Черномазов прибегал взволнованный и огорченный, пытался отстаивать, упрашивал и умолял, как-то раз пригрозил даже апеллировать в Краков, но Михаил Степанович вежливо и вместе с тем твердо отвергал все его домогательства и никогда не восстанавливал ни единой буквы из вычеркнутого.

— Уж зачеркнули бы все сразу, крест-накрест! — вырвалось как-то у Черномазова.

— Нет, отчего же, — спокойно возразил Михаил Степанович, — в заметке приводятся ценные факты и есть даже дельные мысли. Это все оставлено, я только пену снял.

И все же, как ни оберегались, бдительное цензурное око сыскало крамолу, и последовало распоряжение полиции конфисковать номер.

Михаила Степановича в тот день не было в редакции. Он лежал на квартире у Бонч-Бруевича, терзаемый приступом вывезенного из Якутской ссылки ишиаса.

Ему позвонили, и он тут же приехал. Схватил возвращенный из цензуры оттиск и на второй полосе обнаружил абзац, жирно заштрихованный красным карандашом… Статья Черномазова. Тот самый абзац, который он вычеркнул, редактируя статью.

— Почему? — спросил он Черномазова. Торопливые и сбивчивые объяснения Черномазова сводились к тому, что без этого абзаца статья получалась очень уж беззубой и постной.

— Почему без моего ведома?

— Вас не было, — как бы даже с сознанием своей правоты возразил Черномазов.