Как иначе объяснить этот нелепый жест, когда пытался прикрыть лидо руками?.. И это нелепое падение, я это почти мгновенное исчезновение?..

Почему он испугался? Паспорт у него свой. Из-за границы прибыл легально. Уезжал за границу тоже легально. Впрочем это в данном случае несущественно. Если бы дефект в паспорте или нелегальный переход границы, то опасался бы любого полицейского. Но Черномазову был страшен почему-то именно этот полицейский.

И полицейский офицер его узнал. Теперь Михаил Степанович был в этом уверен. И мало того, что узнал, но отнесся к Черномазову презрительно. Именно с такою усмешкой он бросил реплику вслед выскочившему из комнаты секретарю редакции. И такая же усмешка промелькнула у него, когда филер изучал паспорт Черномазова. Значит, полицейский чин не только узнал Черномазова, но и знал за ним что-то такое, чего даже по полицейским критериям следовало бы стыдиться.

Чего же должен был стыдиться Черномазов? И не просто стыдиться, а страшиться, чтобы тайное не стало явным. Тут было над чем поломать голову… Нельзя было упускать из виду и такое обстоятельство: полицейский офицер и виду не подал, что узнал Черномазова, и только по косвенным, так сказать, уликам — по усмешечке — можно было предположить, что Черномазов ему знаком. То есть получалось так: Черномазов страшился того, что полицейский офицер узнает его. И, как оказалось, не без оснований страшился, офицер действительно его узнал, но постарался, чтобы никто этого не заметил.

Черт знает что! Так можно додуматься до самых зловещих предположений.

И Михаил Степанович, поняв, что загоняет себя в тупик, решил завтра же созвониться с Петровским и поделиться с ним своими тревогами. Григорий Иванович не заставил себя долго ждать — приехал в тот же день.

— Любопытно… — сказал он, внимательно выслушав Михаила Степановича. — А вы ничего тут не приукрасили по писательской, так сказать, привычке?

— Все это, Григорий Иванович, настолько странно само по себе, что нет никакой надобности приукрашивать, — сказал Михаил Степанович.

— И что же вас больше всего беспокоит во всем этом? — спросил Петровский.

Михаил Степанович ответил не сразу.

— Чего он так испугался… — произнес он, наконец.

— А может быть, он и не пугался вовсе, а просто запнулся на лесенке? А потом смутился после падения, глупое все же положение.

— Я видел его лицо, у меня дальнозоркость, — возразил Михаил Степанович.

— И сильно, говорите, испугался?

— Очень сильно. Просто лицо исказилось.

— Любопытно… — еще раз повторил Григорий Иванович. — Говорили мне, была у него на Лесснере какая-то неприятность с полицией. Так тому уже лет десять прошло. Теперь-то к чему бы пугаться? Скорее всего, нелепость какая-нибудь. Но, как говорится, береженого бог бережет. Скажу, чтобы понаблюдали за ним. Я-то понимаю ведь, Михаил Степанович, какое вам на ум сомнение запало…

— Сомнений у меня нет, — запротестовал было Михаил Степанович.

— Вижу, вижу, — остановил его Петровский, — на вашем лице, как в книге, без ошибки прочесть можно… К вам одна просьба. Ему виду не подайте. Не спугните раньше времени.