– Не любишь Блюмкина?
– А он не девочка из варьете, чтобы его любить.
В зал вошла дама. В темно-голубом костюме, с крупным жемчужном ожерелье на шее, на руках кольца с сапфирами, в ушах серьги с такими же камнями.
Она курила папиросу в длинном черном мундштуке, усыпанном мелкими бриллиантами.
Она прошла к столику, села, оглянулась.
Возник официант, склонился.
Дама достала золотую монету и что-то тихо сказала официанту.
Он появился через секунду, неся на подносе хрустальный бокал и бутылку шампанского.
Откупорил вино, тихо, без выстрела, налил пенящийся напиток в бокал.
Дама еще раз оглядела зал, пригубила шампанское.
– Господи, – выдохнул Масальский, – какой красоты женщина. И медленно пройдя мимо столиков, всегда без спутников, одна, дыша духами и туманами… Кто это?
Появились трое высоких с военной выправкой, сели за соседний столик.
– Ты посмотри, Олег, – задумчиво произнес Мариенгоф, – как сшиты костюмы, а материал какой, а обувь…
– Прямо иностранцы, – добавил Вася.
Внезапно у входа заиграла тальянка.
– Явление Христа народу, – радостно засмеялся Мариенгоф.
Появился Есенин в косоворотке в цветочек, плисовых брюках, заправленных в лаковые сапоги, на голове темно-синий картуз с цветком.
За ним непонятный, сильно пьяный человек нес на вешалке его серый костюм, а на руке пальто.
– Дружки мои милые. Правильно, только здесь человек живет, а на улице людишки, мразь всякая. Уеду, уеду в Константиново, буду над обрывом сочинять песни и петь их. Устал я, братцы, от столов.
Он мутными глазами обвел зал и увидел женщину в голубом.
– Чья она? Слышь, Толь, чья?
– Не знаю, Сережа. Сидит, пьет шампанское, как блоковская незнакомка.
– Ты мне Блока не суй. Был он да весь вышел. Нет его. А я есть.
Наигрывая на тальянке, он пошел к столу, за которым сидела дама в голубом.
– Ты чья?
Дама пила шампанское.
– Как тебя зовут?
Дама поставила бокал, закурила.
– Ты меня знаешь? – наклонился к ней Есенин.
– Знаю, я слышала, как Вы читали стихи в Царском Селе.
– Понравились?
– Нет.
– Почему?
– Слишком уж они пахнут рогожей и сапогами, смазанными дегтем.
– А кого же ты любишь?
– Блока, Бальмонта, Гумилева, Исидора Анненского, Мариенгофа.
– Дурь! Ты в поэзии не смыслишь, хочешь, я прочту новые стихи?
– Нет, я же сказала, что не люблю мужицкую поэзию.
– Да ты, – Есенин надвинулся на нее.
Из-за стола вскочили трое, схватили Есенина, полетела на пол гармошка, прорыдав что-то непонятное.
Леонидов вскочил, с грохотом покатился стул.
Он подскочил к одному из мужчин, отбросил его, Он полетел, сбивая стол.
Подскочили актеры…
– Отпустите его, – скомандовала дама.
И сделала это совершенно напрасно.
Есенин развернулся и влепил в ухо элегантному господину.
Тот завертелся, отлетел в сторону.
– Пошли, – скомандовала дама.
И трое мужчин, поправляя одежду, пошли за ней.
– Еще увидимся, – повернулся высокий блондин к Леонидову.
– Непременно.
– Я обид не прощаю, репортер.
На пороге дама обернулась.
– Я думала здесь читают стихи и говорят о высоком. А вы быдло.
Малина.
Тыльнер с двумя агентами подъехал на извозчике к арке ворот.
– Жди здесь.
Они вошли во двор.