– Дай-ка ручонку, Джонни-паренек, – говорил он, зажав окурок в углу рта и вытаскивая рубашку из штанов.

Он замечал, что я хочу понять, где у него болит.

– Слышишь? – продолжал он, прижимая мои пальцы к бедру. Когда он перемещал ногу, головка кости и суставная сумка терлись друг о друга, издавая сухой треск, как будто в суставе сыпался песок.

– Что это? – спросил я.

– Баран разбил, – сказал он, и окурок дернулся у него во рту. – Череп у него – что тебе хренова шар-баба. Смотри, Джонни-паренек, никогда не забывай, что с барана нельзя глаз сводить.

Со Стариком всяких бед случалось больше, чем с кем бы то ни было в долине, и не обязательно по его бесшабашности, хотя пару шрамов он получил во время бурных ночей в «Пастушьем посохе», а потому, что он принадлежал к поколению, которому свойственно было работать руками, а не применять машины. Он топором рубил деревья в ясеневой роще. И овец он стриг вручную, как это делал его отец, Джо Пентекост, теми же самыми ножницами, не потерявшими за сотню лет упругости пружины. А вскоре после свадьбы ему пришлось надеть обручальное кольцо на правую руку, после того как разъяренная свинья, принадлежавшая Бисли, отгрызла почти целиком его «священный палец» (как он сам его называл). В ходе естественных процессов кольцо (раз уж не сам палец) в конце концов вернулось к нему, и Старик, промыв его под краном во дворе, снова надел его.

– Вот ужас! – поразился я.

– Твоя бабуля сотворила бы со мной нечто похуже, чем эта свинья, если бы я не нашел кольцо, – изрек Старик.

Я не знал Бабушку Элис – она умерла задолго до моего рождения, но из того, что я слышал о ней, только она одна и не оставляла попытки держать Старика на коротком поводке. Она была настоящая горянка, с характером твердым, как кремень.

– Когда-то и у тебя будут такие руки, Джонни-паренек, – говорил Старик. – Посмотришь на них и скажешь сам себе, что вкалывал всю жизнь.

Именно этого я хотел больше всего в жизни. Хотел, чтобы руки у меня не были такими, как у детей в деревне. И чтобы пальцы у меня были без ногтей, и шрамы во всю грудь. Хотел, чтобы большой палец щелкал, как затвор пистолета, всякий раз, когда я пошевелю им, а каждая кость в теле пела свою песню. Когда бы мне ни случалось порезаться, я растравливал рану, как только она начинала затягиваться, так что к тому времени, как я пошел в старшие классы школы, у меня на теле красовалось целых три основательных шрама: один на правой руке, между большим и указательным пальцами, другой над бровью, от удара кулака Ленни Штурзакера, и третий на локте, его я мог видеть только в зеркало.

Кэт взяла меня за руку и выглянула в окно, одновременно проводя большим пальцем по мозолистой ладони. Ей нравились мои руки. Помню, мы только познакомились, и она осмотрела их дюйм за дюймом, как гадалка, выискивая что-то в линиях и рубцах – что-то, что уверит ее в счастливом будущем.

Думаю, по сегодняшним стандартам мы поженились довольно быстро: прошло менее полутора лет между той нашей первой хмельной вечеринкой на тридцатилетии Аманды Стьюарт и тем днем, когда мы обменялись кольцами. Но ощущения поспешности вовсе не было, и если кому-то из наших друзей так показалось, они ничего нам об этом не говорили. Как-то не было причины ждать дольше. Еще год или два не сделали бы нас увереннее в своем решении. Но за последние пару месяцев, однако, я начал замечать, как менялась Кэт каждый раз, когда нам приходилось проходить мимо свадебной церемонии. У нее появлялось то же самое выражение, что и сейчас, когда мы проезжали через хутор Уайтхолл, и она смотрела, как кто-то сметает конфетти и листья с кладбищенских ворот у церкви.