Кэтрин сидела неподвижно, со сложенными на коленях руками. Она заглянула в его светлые глаза.

— Вы не тот человек, о котором рассказывали, — заметил Ральф.

— Отец утверждал, что мое лицо… от дьявола. Что человек с таким лицом творит зло. Я отправила вам снимок другой женщины, некрасивой кузины Индии. Вы не хотели, вы так боялись… мой отец…

— Достаточно, — прервал Труит, — Этого достаточно. Я же обещал: мы поженимся. Вы здесь. Мы поженимся.

Они смотрели друг на друга, смотрели на пламя в камине.

— А теперь послушайте, — продолжал Ральф, — Послушайте историю моей жизни.

Какое-то время он молчал, глядя в огонь.

— Слушайте.

Труит открылся ей. Он говорил несколько часов. О своем суровом и горьком детстве. О матери, об иголке, о том, как терзалась его душа во время воскресных проповедей, какими суровыми были глаза матери, неустанно за ним следившие. Он верил матери, как все верят людям, которых любят. Когда они критикуют нас, мы верим им, поскольку слова любимых являются для нас истиной. Поведал он и о своих темных мучительных желаниях. Мать почувствовала эти желания прежде, чем он сам осознал их. Она уловила их, когда он был еще младенцем, а потому даже тогда не брала его на руки.

Он рассказал о смерти своего брата, о его теле в гробу. Они поставили гроб в ледник: ждали, когда земля оттает и можно будет его похоронить. Рассказал ей о женщинах и о Европе, об оргиях во дворцах и в публичных домах.

Ральф не извинял себя. Ни разу не опустился до сентиментальности, не ждал одобрения или сочувствия. Она же не отвернулась от его лица, не встала не прошла по комнате, не пошевелила ногой, не попросила стакан воды. Просто слушала. Его жизнь была изуродована самоистязанием и потаканием собственным прихотям, но вместе с тем казалась ей мужественной.

Да, он причинял боль. Но кто не причинял? Однако и сам страдал. И это все уравнивало.

Также он поделился воспоминаниями об Эмилии, о любви, ставшей для него наваждением. У нее была белая кожа, цветы дрожали в ее волосах, а жемчуг придавал коже розовый блеск. Еще она краснела, когда он заговаривал с ней на своем плохом итальянском языке. Он обожал Эмилию и из-за этого не отвечал на письма отца и на телеграммы. Он пропустил смерть отца, а вернувшись домой, стоял у его могилы рядом с беременной женой.

До сих пор ни одному человеку Ральф не говорил о своем прошлом, но Кэтрин как будущая супруга должна была знать все детали. Он очень старался не жалеть себя, не возлагал ни на кого вину и не отказывался от ответственности. Он упомянул о запахе жасмина, о шелесте шелка во флорентийском палаццо, о пыли, поднимавшейся со старинных полуистлевших гардин, — без поэзии, просто впечатления. А Кэтрин восприняла эту информацию, как если бы прочла о ней в библиотеке.

— Я не был хорошим сыном. Я был беспечным и распутным. Сейчас мне трудно это представить. И я не был хорошим мужем и отцом, хотя старался.

От такого целомудрия Кэтрин вдруг захотелось вскочить и убежать. Она не желала знать его историю с печальным концом. Все это делало Ральфа слишком реальным. Она отказывалась думать о нем как о человеке. Отказывалась слышать биение его сердца.