Кстати, выпал и удобный случай для запугивания. Полиция Брюсселя арестовала рабочего-медника Дюшена, который проповедовал, что Европе теперь не жить спокойно до тех пор, пока не будет уничтожен Бисмарк… Дюшен брал Бисмарка на себя:

– Пусть я погибну, но этого пса растерзаю!

Бельгийский король, боясь furor teutonicus, велел судить Дюшена построже. Но суд присяжных оправдал медника, ссылаясь на показания очевидцев, которые видели, что Дюшен сначала выпил горькой можжевеловой, а потом отлакировал ее пивом… Разве можно судить человека за пьяную болтовню?

Бисмарк получил повод для вмешательства.

– Бюлов, – наказал он статс-секретарю, – вы, дружище, составьте ноту для Брюсселя похлеще, в ней Германия должна требовать от Бельгии изменения в ее законодательстве.

Брюссель (не кривя душою) ответил, что, слава богу, составление законов принадлежит не внешней, а внутренней политике. Бисмарк извлек из сейфа целую пачку бумаг.

– Будем играть начистоту! – сказал он послу Бельгии. – Тут у меня заготовлены впрок ноты протеста для вас, которых мне хватит на целых полгода: в месяц – по штуке! А потом я погляжу, как бельгийцы станут принимать на ночь снотворное…

Вскоре он указал Бюлову:

– Телеграфируйте в Петербург нашему послу принцу Генриху Седьмому Рейссу: пусть срочно скажется больным и выезжает, взяв курьерские прогоны до Амстердама, откуда тишком переберется в Бонн, где и затихнет. Вызывайте ко мне фон Радовица и готовьте на его имя верительные грамоты для Петербурга.

– В каком обозначить ранге? – спросил Бюлов.

– В ранге чрезвычайного посла Германской империи…

Начиналась разведка боем. Мольтке в серых брюках с лампасами и в скромном кителе снова появился в бельгийском посольстве, где при виде его посол вздрогнул.

– Войны желает не та страна, которая нападает, – сказал он, – а та, которая вынуждает нас напасть на нее…

Из этой академической фразы торчали волчьи зубы. Мольтке доктринерски завуалировал смысл агрессии: виноват будет тот, кто слаб, не будешь слаб – не будешь и виноват. В разговоре он снял каску и водрузил ее ребром на колено. Он выглядел монументально, как памятник активному милитаризму, сработанный из скучного серого мрамора. Со вздохом Мольтке добавил:

– Впрочем, последнее слово остается за провидением!

В этом случае ссылка на бога – вроде канцелярской печати, приложенной к официальной справке о совести…

На стол Горчакова положили сообщение из Брюсселя: «Король Леопольд отдает себя под Ваше покровительство и умоляет Вас о заступничестве в пользу Бельгии». Теперь уже два государства, Франция и Бельгия, вручили свою судьбу в руки России, как самому авторитетному государству Европы.

Молодой секретарь Бобриков доложил канцлеру:

– В ранге чрезвычайного посла Германской империи к нам прибыл Йозеф-Мария фон Радовиц… прямо из Берлина!

– Пусть войдет, – зевнул Горчаков.

В последний момент он шепнул Жомини:

– Ни куска мяса им… ни даже кости!

Радовиц заговорил с канцлером на отличном русском языке. Но речь его была полна многозначительных недомолвок:

– Цель, моей миссии выявить дружбу наших дворов. Рейхсканцлер просил меня побыть в роли курьера, способного точно донести до Берлина все ваши мудрейшие советы и пожелания.