Когда вампир оторвался от жертвы, на месте которой желал бы быть любой, я заметила, что он все-таки не удержался и прокусил Чезаре губу. Кровь снова потекла тонкой струйкой, прочерчивая дорожку по белой коже.

Люций откинул тело Чезаре на одну руку, а пальцами другой стирал эту струйку. А потом начал рисовать кровью Чезаре у него же на груди. Странный знак, больше похожий на экзотический цветок, орнамент вокруг него, несколько букв… а потом началась песня.

Люций сначала просто обозначил мелодию без слов, но с каждым знаком он пел все громче, начал вплетать в мелодию отдельные слова, которые сливались в фразы на незнакомом языке, даже приблизительно не похожем ни на один. Я не могла понять, где в этой песне гласные, а где согласные, я не могла бы повторить ни слова из нее, но я знала, о чем она.

Песня рассказывала себя сама. О ночи. О звездах, что делают ночь еще темнее, о запахе осенних трав, который становится сильнее с закатом, о ледяных струйках воздухе в августовской жаркой полуночи, о весенних наркотических дождях, пробуждающих не только деревья и цветы, но и животных, и людей. О кристальной белизне и ясности январских ночей, когда голые ветви деревьев отбрасывают тени и на снег на земле и на облачный покров на небе. О белых быках, что мерещатся на лесных тропах, о тысяче глаз ночи, которые она закрывает, когда ты смотришь на нее, но всегда следит ими за тобой исподтишка.

Возможно, она рассказывала это все только мне. Может быть, Чезаре она рассказывала о новой музыке и влюбленных женщинах. О чем она могла рассказывать Люцию, оставалось только гадать. Желательно под одеялом и со включенным светом.

Потом песня кончилась и Люций аккуратно опустил Чезаре на землю, стянул с себя рубашку и надел на него. Устаревший покрой оказался весьма кстати, закрывая все до середины бедер. Потом Люций сделал мне знак ждать его, взял Чезаре на руки и куда-то быстро пропал.

Вернулся он один. Подобрал лохмотья одежды и бросил в мусорный бак.

Поискал стилет, нашел, внимательно осмотрел и засунул за пояс. Порылся в осколках витрины, ничего интересного не обнаружил и наконец повернулся ко мне.

Вид у него был изможденный. Глаза потухли, волосы потускнели и даже бледность стала больше серостью и обескровленностью, чем ярким охотничьим опереньем.

— Да, устал.

— Я молчу.

— Я знаю. У меня просьба.

Вот тут он меня, конечно, удивил. Так сильно, как не удивлял с самой первой встречи под грохот метро.

— Просьба?!

— Да. Мне нужна кровь. Охотиться я не могу пока, подергать за метку тоже. Я даже не могу просто взять ее у тебя… долго объяснять. Нужно, чтобы ты дала ее сама. И будет очень больно, никакой ебаной вампирской наркоты по венам.

Люций матерится, значит не все так плохо. Мир все еще стоит на месте.

Любопытно, как оно бывает — не может охотиться, надо же. И даже метку…

Оп-па! Может быть, с этим можно что-то сделать? Освободиться от нее или углубить? Хотя если охотиться он не в силах, значит и углублять нечем. А вот сломать?

— Нет. Не хочу ничего давать, тем более, если это больно.