Члены профсоюзов, объединившиеся в ополчение и прогнавшие фашистов обратно в Сарагосу, добились этого, так как верили, что сражаются за создание рабочего государства. Но теперь становилось ясно, что рабочий контроль – дело несбыточное и нельзя валить вину на простой народ, особенно на городской пролетариат, составляющий основную силу в любой войне, в том числе и гражданской, что он проникся некоторым равнодушием. Никто не хотел проиграть эту войну, но большинство мечтало, чтобы она поскорей закончилась. И это чувствовалось повсюду. Куда бы вы ни шли, вас ждал один и тот же вопрос: «Когда же придет конец этой ужасной войне?» Политически просвещенные люди были больше осведомлены о внутренней борьбе анархистов и коммунистов, чем о борьбе правительственной коалиции с Франко. Для обывателей самым главным был продовольственный вопрос. «Фронт» стал представляться каким-то далеким, почти мифическим местом, куда отправлялись молодые люди, а месяца через три-четыре одни из них пропадали навсегда, зато другие возвращались, и в карманах у них звенели денежки. (Ополченцам выплачивали денежное пособие при уходе в отпуск.) На раненых, даже если они прыгали на костылях, никто особого внимания не обращал. Служить в ополчении уже не считалось почетным. Это было видно по магазинам – барометрам общественного настроения. Когда я впервые оказался в Барселоне, бедные, обшарпанные магазины торговали в основном военным снаряжением. В витринах были выставлены пилотки, куртки на молнии, офицерские портупеи, охотничьи ножи, фляжки, кобура для револьверов. С того времени магазины стали выглядеть приличнее, но военные принадлежности были задвинуты куда-то вглубь. Когда перед возвращением на фронт я занялся своей экипировкой, то многое из необходимого отыскал с трудом.

Тем временем велась систематическая пропаганда Народной армии, направленная против ополчений разных партий. Сложилась любопытная ситуация. С февраля все вооруженные силы теоретически входили в состав Народной армии. На бумаге ополчение также было приписано к Народной армии с разным жалованьем для солдат и офицеров, введением чинов и так далее. Дивизии состояли из смешанных бригад, в которые предположительно входили как бойцы из Народной армии, так и бойцы из ополчения. Но на самом деле изменились только имена. Если раньше войска ПОУМ назывались Ленинской дивизией, теперь они стали 29-й дивизией. До июня лишь немногие части Народной армии прибыли на Арагонский фронт, и потому ополчению удалось сохранить свою особую структуру и собственный характер. Но на каждой стене правительственные агенты начертали надписи: «Нам нужна Народная армия!», а по радио и в коммунистической прессе все чаще появлялись злобные нападки на ополчение, которое представлялось плохо тренированным, недисциплинированным сборищем, в то время как Народную армию все чаще называли «героической». Из такой информации могло сложиться впечатление, что вступать в ополчение постыдно – гораздо почетнее ждать повестки в армию. А тем временем, пока новобранцы Народной армии обучались в тылу, ополчение на фронте сдерживало натиск врага, но этот факт замалчивался. Возвращавшиеся на фронт ополченцы теперь не проходили по улицам с развевающимися знаменами под барабанный бой. В пять часов утра их украдкой вывозили из города поездом или на грузовиках. Зато немногие части Народной армии отправлялись на фронт с большой помпой, они торжественно шествовали через весь город, однако прежнего ликования все равно не было: народ потерял интерес к войне. Так как ополчение на бумаге составляло часть регулярной армии, официальная пропаганда искусно пользовалась этим в своих целях. Все успехи ополчения автоматически приписывались Народной армии, а военные неудачи сваливались на ополчение. Случалось так, что одни и те же войска хвалили в одном качестве и ругали в другом.