Тут кто-то крикнул, что фашисты на подходе. И точно – стрельба усилилась. Было ясно, что с правой стороны контратаки не будет, ведь в этом случае фашистам пришлось бы пересечь ничью землю и штурмовать собственный бруствер. Если у них остался здравый смысл, они пойдут на нас с тыла. Я обошел «позицию», приблизился к другой ее стороне. С некоторой натяжкой можно сказать, что фашистская «позиция» была подковообразной формы с блиндажами, расположенными в середине. Выходит, слева нас тоже прикрывал бруствер. Оттуда по нам били сильным огнем, но это особенно не беспокоило. Самое опасное место находилось прямо впереди, где не было никакого прикрытия. Над нашими головами проносился непрерывный поток пуль. Должно быть, стреляли с другой, отдаленной фашистской «позиции»: значит, наши ударные части не сумели ее захватить. Такой непрерывный оглушающий грохот множества стреляющих винтовок я прежде слышал только на расстоянии, а теперь оказался прямо в эпицентре. Стреляли по всему фронту. Дуглас Томпсон, чья раненая рука беспомощно свисала вдоль туловища, прислонился к брустверу и, держа в здоровой руке винтовку, стрелял по вражеским огневым вспышкам. А другой боец, у которого винтовка не действовала, заряжал ему оружие.
На этой стороне нас было пятеро или четверо. Что делать – ясно. Нужно перетащить мешки с песком с передней части бруствера на незащищенную сторону. И сделать это надо как можно быстрее. Пока пули летели поверх наших голов, но ситуация могла измениться в любой момент. По огневым вспышкам я прикинул, что против нас выступили сто, а то и двести человек. Мы выкручивали из бруствера мешки с песком, оттаскивали на двадцать метров в нужную сторону и складывали в кучу. Работенка не из легких. Мешки были большие, каждый – не меньше центнера, и требовалось напрягать все свои силы, чтобы сдвинуть его с места, а потом гнилая мешковина рвалась, и на тебя сыпалась сырая земля, попадая за ворот и набиваясь в рукава. Помню, какой ужас наводили на меня этот хаос, темнота, страшный грохот, грязь по колено, борьба с рвущимися мешками. Ружье страшно мешало, но я не решался его отложить, боясь потерять. Я даже крикнул кому-то, кто тащил вместе со мной мешок: «Ничего себе война! Это черт знает что такое!» Неожиданно несколько высоких мужчин перепрыгнули через передний бруствер. Когда они подошли ближе, нас охватила радость: на них была униформа ударных частей, и мы решили, что нам прислали подкрепление. Их оказалось всего четверо: три немца и один испанец.
Позднее мы узнали, что произошло с ударными частями. Они плохо ориентировались в местности, в темноте забрели не туда, куда надо, напоролись на фашистскую проволоку, и многих из них там положили. Эти четверо, к счастью для себя, потерялись. Немцы не говорили ни слова – ни по-английски, ни по-французски, ни по-испански. При помощи жестикуляции мы с большим трудом им объяснили, чем тут занимаемся, и предложили помочь нам в возведении баррикады.
На этот раз фашисты притащили пулемет. Было видно, как он извергает огонь в ста или двухстах метрах от нас, над нашими головами непрерывно с холодным треском пролетали пули. К этому времени мы уже натаскали достаточно мешков, чтобы сделать небольшой бруствер, за которым несколько человек могли стрелять из положения лежа. Я приготовился стрелять с колена. Минометный снаряд со свистом пронесся над нами и взорвался на ничейной земле. Еще одна опасность, но им потребуется несколько минут, чтобы нас нащупать. Теперь, когда закончилась возня с этими проклятыми мешками, все казалось не так уж плохо: шум, темнота, приближающиеся огоньки и лица товарищей, озаряемые вспышками. Можно было даже подумать. Помнится, я задался вопросом, страшно ли мне, и решил, что не страшно. А ведь снаружи, где меня не так остро подстерегала опасность, меня прямо подташнивало от страха.