«Выходит, такая доля ее, — по-пьяному печально усмехнувшись, суеверно заключил Скирдюк. — Нехай гуляе живая-здоровая». Он уже надел шинель.

— Я пойду.

Она молчала.

— А может ляжем? — спросил он нарочито грубо, и это окончательно рассердило Наилю.

— Все время только про одно говоришь. Думаешь, один раз было, теперь всегда так? Я не сумасшедшая, между прочим. Все вижу, знаю. У тебя интересная, богатая есть. Мне сказали.

Он усмехнулся.

— Когда б так, зачем бы я к тебе сегодня пришел? Ждал тебя три часа на морозе, замерз, как тот цуцик.

Это показалось ей убедительным.

— Сядь, Степан, на минутку, — попросила она, — что-то сказать хочу. Больше поговорить ни с кем не могу про это. Пьяный ты, конечно. Ладно. Все равно.

— Говори, — потребовал он в нетерпении, — что?

— Шатаешься даже. Нет. Ложись лучше, поспи. Я к Клаве уйду. Утром говорить будем.

— Нет, давай сейчас, — и вновь он повел себя чрезмерно настойчиво.

Наиля взглянула на него с опаской.

— Зинка твоя меня при всех позорила, — сказала она, отворачиваясь, — а я чем виновата? Что я тебя — приваживала? Скажи.

Он выдохнул разочарованно:

— Бабские дела. Наплюй. Что ж, когда с девкой раз погулял, значит и женись? Не-е... Выбрать надо, чтоб по душе, как ты. Может, дашь ключа? Я с делами справлюсь, сам открою раненько и до тебя, под бочок.

Она снова нахмурилась.

— Иди, отдыхай.

— Веселенький Новый год у нас получился.

— У всех такой. Война.

— Хоть поцелуемся.

Наиля подошла и сама обняла его на пороге.

— Страшно мне, Степан, — она на миг все же прильнула к нему, — все время кажется, ходит, следит за мной, прямо шаг ступить не дает...

— Кто, кто?

Но он уже и сам догадался.

Он побрел к дому Зурабовых, сам не понимая зачем. Наверное, потому, что так было решено изначально. В сравнении с карой, которая грозила не только ему, но и Гале с Миколкой, нынешняя обида Зины и впрямь была пустяком. Лишь свернув в знакомый тупичок, присыпанный свежим снежком, на котором четко отпечатывались следы его сапог, догадался Скирдюк, что́ влечет его сюда: последняя надежда, опять — Мамед Гусейнович.

Именно он, а не Зина (она, заплаканная, злая, убежала к себе), открыл дверь Скирдюку.

— Ну, — сердито спросил он, раздувая заросшие черными волосами ноздри, — зачем стоишь? Раз пришел — заходи уже.

Скирдюк (он выпил еще и по пути) пьяненько ухмылялся:

— Поставили дежурить по командирской столовой, там же гуляли сегодня.

— Набрался ты тоже, я вижу, в этой столовой! Мог бы совсем не приходить. Не нуждаемся.

— Ну что ж, когда так. Выходит, надо мне поворачивать оглобли. Конечно, поговорить с вами хотелось опять же...

— Со мной говорить не надо! Ты бы перед Зиночкой извинился лучше, если ты такой культурный стал. А то она ждет, ждет его, а он под утро приходит и еще пьяный. Давайте Новый год теперь встречать! Да?

— Аа-а... Значится, с Новым счастьем вас, дорогой Мамед Гусейнович. И супругу, конечно, и Зиночку,

— Можешь и сам ей это сказать. Ты слышал: заходи в дом, говорят тебе! — свирепо крикнул Мамед Гусейнович.

На столе в полумраке тускло поблескивали бутылки с темным вином, горкой возвышался на блюде салат: селедка под «шубой» из свеклы и огурчиков, политых обильно сметаной, была нетронута.