— И правильно делал! — строго вставил Полик. Он почему-то нервничал, слушая рассказ Скирдюка. — Ты бы покороче, если можно, — он указал на эстраду, где уже рассаживались музыканты, однако Роман жестом показал, что они, мол, подождут.
— Сейчас, — согласился, не обидевшись, Скирдюк. Он понимал, что внимание популярного пианиста — большая честь для него. Вон даже из-за соседних столиков уже поглядывают на него с завистью и неким недоумением: что нашел Роман в этом простецком старшине? — Так вот: ехал, значит, этот младший лейтенант откуда-то с центра сюда к нам, с каким-то заданием в эвакуированную лабораторию (Полик тут поморщился и заерзал снова, хотя девушка и останавливала его осторожным движением руки: невежливо, мол)... — Да, — продолжал Скирдюк, смекнув что-то, — в общем, весь анекдот начался в поезде. Попался с Назаром в купе какой-то один — выдавал себя за матросика, а на самом деле — жулик. С кем-то он там внизу сидел, в карты резались, как водится, может, и выпивали, а тот, Назар, значит, все лежит себе на полке и читает свою химию. Смеялись, смеялись, снизу звали, чтоб с ними участвовал, он — ни в какую. Аккуратный такой. Носочки (не портянки!) чистенькие, а сапоги хромовые — под подушкой, чтоб не украли. Ну, время пришло — заснул и он, а матросик, значит, и говорит остальным:
— Хотите, шутку над ним подшутим: я у него с-под головы сапоги вытяну, он и не почует.
И на самом же деле вытянул!
— А теперь, — говорит, — я в тамбур с ними выйду, а вы его минут через пять разбудите. Вот смеху будет, когда он туда-сюда в носочках забегает.
Так и сделали. А вор тот, оказывается, все рассчитал как надо: поезд только от станции двинулся и только что семафор прошел. Ход еще тихий. Он и соскочил. Представить не мог, чтоб за ним босый да еще на ходу кинулся. А так и вышло. Вор тикать, Назар — за ним, даром что по снегу. И, хотя и не сразу, а уж в поселке, догнал-таки! Морду ему, конечно, набил, сапоги забрал, в комендатуру жулика сдал, все чин-чинарем. Вот только застудился и ноги опять отморозил. Они у него еще с финской войны, оказывается, были поморожены.
— Ну и какой вывод? — не скрывая неприязни, спросил Полик.
— Погоди, — возразил Скирдюк, явно намереваясь сразить соседа по столику дальнейшим своим рассказом, — главное — впереди будет. Так часом бывает, хлопцы, что человеку помереть легче, чем добиться, чтоб поверили. Приехал тот Назар в Ташкент, а у самого уже горячка. Ему попутчики говорят, мы тебя в госпиталь отправим, а он не захотел. Тут же неподалеку в поселке его родные: мать, сестра, батя, пускай не родной, хата у них здоровая, вообще живут, как в сказке: батя на холодильнике (я с ним, между прочим, тоже дело имею).
Мог бы, конечно, Назар дома пожить, погулять как надо тоже, а вышло — воспаление. Мать его на кровать положила, спасать начала, а посеред ночи его (это он сам мне признавался, койки рядком стояли) как подкинуло прямо: где же документы мои? Он их в планшетке держал. Не снимал ее.
— Заливай! — перебил снова Полик. — Он что же, и за воришкой гнался с планшеткой на боку? А иначе как же? Он же от поезда своего отстал?