— А я уверен, что ты ошибаешься, — стоял на своем Генрих. — Эти двое готовят заговор, и если это предательский заговор, они умрут как предатели.

— Но как они могут вместе строить заговор? — спросила я. — Разве их держат не порознь?

— Шпионы и предатели всегда найдут возможность объединить усилия, — заявил Генрих. — Возможно, они отыскали некий способ, чтобы обмениваться посланиями.

— Но уж ты-то наверняка в состоянии этому воспрепятствовать и держать их в изоляции друг от друга! — возмутилась я и вдруг почувствовала, как по спине у меня пополз неприятный холодок: я поняла, как обстоят дела на самом деле. — Ах, муженек, не стоит морочить мне голову о происках твоих плененных врагов! Ведь это же ты сам позволяешь им вести тайную переписку, желая поймать их обоих в ловушку, верно? Только не говори, что это не так! Только не говори, что не стал бы заниматься подобными провокациями, потому что это бесчестно! Но зачем это тебе? Ведь «мальчишка» и так в твоей власти; ведь он совершенно сломлен — кстати, по твоему приказу, не сомневаюсь. Но скажи, зачем тебе делать такие ужасные вещи в отношении бедного Тедди? Ведь он просто умрет, если ты поймаешь его в ловушку!

Как ни странно, вид у Генриха был отнюдь не победоносный — скорее он выглядел встревоженным или озабоченным.

— А почему же тогда они не отказываются от общения друг с другом? — спросил он. — И почему бы мне в таком случае не проверить, правду ли они нам говорят? Почему они не хранят молчание, почему жаждут общения друг с другом, почему не отворачиваются от тех, кто к ним приходит и искушает разговорами о свободе? Я был к ним милостив, ты сама это видела и не станешь этого отрицать. А значит, и они должны были сохранить мне верность. Почему бы мне эту их верность не испытать? По-моему, это было бы только разумно. Я могу предложить им возможность общаться друг с другом. Если они мне верны, можно ожидать, что они отшатнутся друг от друга, и каждый сочтет другого самым ужасным грешником и клятвопреступником. Таким образом, в моих действиях нет ничего предосудительного!

Сперва меня охватила волна жалости к нему, особенно когда он наклонился к нежаркому огню, словно его знобит от вечно преследующих его страхов; но потом мне самой стало страшно; меня даже затошнило от ужаса перед тем, что именно намерен совершить мой муж.

— Господи, Генрих, ты же король Англии! — напомнила я ему. — Будь же королем. Никто уже не властен отнять у тебя трон. И тебе вовсе не нужно подвергать испытаниям этих молодых людей, тем более один из них — вечный ребенок. Ты уже вполне можешь себе позволить проявить великодушие. Проявить истинно королевское милосердие. Освободи их! Отправь в ссылку! Отошли как можно дальше отсюда!

Он покачал головой и неприязненным тоном заявил:

— А я не испытываю ни малейшего желания проявлять великодушие и милосердие! С какой стати? Разве когда-нибудь по отношению ко мне проявляли великодушие и милосердие?

Рожать я отправилась в самый красивый наш дворец и сама устроила для себя там родильные покои. А в январе Генрих и королева-мать устроили в парадном зале торжественный пир в честь моего затворения в родильных покоях. На этом обеде присутствовали все, кроме моей сестры Сесили. Она по-прежнему в торжествах не участвовала, потеряв и своего второго ребенка, дочь Элизабет. Таким образом, вступив в брак без любви и с единственной целью — подняться как можно выше в мире Тюдоров, она в итоге осталась бездетной вдовой, то есть ровным счетом ничего не выиграла.