Вскоре и я, пройдя церковную процедуру очищения, должна была покинуть родильные покои, только я вдруг с изумлением обнаружила, что мне совсем не хочется их покидать. Тяжкое ощущение безмерной усталости, возникшее у меня к концу беременности, так и не прошло даже теперь, когда новорожденного вместе с кормилицей отправили во дворец Илтем и духовник леди Маргарет, Джон Мортон, отложив в сторону роскошную ризу и митру архиепископа Кентерберийского, пришел, точно простой приходской священник, к решетке моих покоев и предложил мне покаяться в грехах, получить его благословение и вернуться в мир. Я медленно подошла к кованой решетке, положила руки на витые розы Тюдоров и вдруг почувствовала себя такой же узницей, как и «этот мальчишка» в Тауэре: узницей без надежды на освобождение.

— Мне страшно, мне не дает покоя совершенный мною грех, — сказала я, и голос мой звучал так тихо, что архиепископ, по-моему, едва сумел меня расслышать.

— Что же страшит тебя, дочь моя? — спросил он

— Много лет назад, очень-очень давно, я прокляла человека, — прошептала я.

Джон Мортон с пониманием кивнул. По-моему, он с легкостью выслушивал и куда более страшные вещи; во всяком случае, я помнила разных, поистине ужасных людей, которые ему исповедались. Помнила я также и о том, что каждое мое слово, несмотря на тайну исповеди, будет тут же передано леди Маргарет. В Англии вряд ли нашелся бы хоть один священник, не испытавший на себе ее влияния, а уж жизнь Джона Мортона была так тесно переплетена с ее жизнью, что он уже сейчас, при жизни, считал ее наполовину святой.

— Кого же ты прокляла, дочь моя?

— Я не знаю, кто он, — сказала я. — Мы с матерью прокляли того, кто убил моих младших братьев, принцев. Нас настолько потрясло известие о том, что они пропали, особенно мою мать… — Голос у меня сорвался; мне не хотелось вспоминать ту ночь, когда она упала на колени и прижалась лбом к холодному каменному полу.

— И каково же было это проклятие?

— Мы поклялись, что тот человек — любой! — кто отнял жизнь у наших мальчиков, тоже непременно потеряет своего сына, — сказала я еле слышно, испытывая жгучий стыд за то, что мы с матерью тогда совершили. А еще меня терзал страх, ибо я не знала, каковы будут последствия нашего проклятия. — Мы поклялись, что их убийца лишится всех своих наследников мужского пола, и в итоге весь его род вымрет. Мы поклялись, что в каждом поколении он будет терять кого-то из своих наследников — сперва он потеряет сына, когда тот будет еще ребенком, затем в таком же раннем возрасте потеряет внука, и так далее. У него в семье останутся только девочки.

Священник вздохнул, потрясенный чудовищным смыслом нашего проклятия — будучи опытным политиком, он прекрасно понимал, что это может значить. Затем мы оба в молчании преклонили колена, и он, положив руку на распятие из слоновой кости, спросил:

— Но теперь ты сожалеешь о содеянном?

Я кивнула:

— Да, отец мой, я глубоко сожалею о своем поступке.

— А хотелось бы тебе снять это проклятие?

— Да, я бы очень этого хотела.

Он помолчал, бормоча молитвы, потом вдруг спросил: