Эта беременность давалась мне как-то особенно тяжело; плод давил на позвоночник, ноги постоянно ломило, как при лихорадке. Мне было больно все — сидеть, лежать, гулять. Этот ребенок был зачат нами в ту самую ночь, невероятно радостную для Генриха, когда «этот мальчишка», нарушив обещание, сбежал из дворца. И мне казалось, что спина у меня болит, потому что отец моего будущего ребенка так тяжело навалился на меня в ту ночь и потому что ни один из нас не получил тогда ни капли радости и удовольствия. В ту ночь у Генриха было одно желание — наброситься на кого угодно, на меня, на Англию, на «этого мальчишку», и подмять его под себя; это было желание победителя окончательно сокрушить поверженного врага.

Той осенью я очень скучала по матери, особенно когда листья золотисто-коричневым дождем посыпались на землю, а по утрам окна в моих покоях занавешивала пелена тумана. Я тосковала по матери, глядя, как дрожит на серой речной воде отражение золотистой березовой листвы. Порой я почти слышала ее голос в плеске речной волны у каменного причала, в резких, заставлявших меня вздрагивать вскриках чаек. И мне казалось, что если действительно там, в Тауэре, заточен ее сын и мой брат, то я просто обязана — и перед матерью, и перед всем славным Домом Йорков — попытаться его освободить.

Сперва я попыталась осторожно поговорить об этом с миледи королевой-матерью. Я подошла к ней, когда она стояла на коленях в королевской часовне; молиться она уже закончила, но подбородок ее все еще покоился на сложенных руках, а глаза были устремлены на изукрашенную драгоценными камнями дароносицу, в которой бледно светилась облатка. Казалось, миледи все еще пребывает в религиозном трансе и видит перед собой по крайней мере ангела, а может, и самого Господа Бога, и Он ведет с нею беседу. Я терпеливо ждала, и ждать пришлось довольно долго. Мне не хотелось прерывать череду тех поручений, которые она дает Богу. Но наконец она выпрямила спину и, слегка откинувшись на пятки, вздохнула и прикрыла глаза рукой.

— Можно мне с вами поговорить? — тихо спросила я.

Она даже не взглянула на меня, даже головы в мою сторону не повернула, но все же кивком дала понять, что слушает меня.

— Речь, конечно, пойдет о твоем бра… — начала было она и тут же примолкла, поджав губы, и ее темные глаза метнулись к распятию, словно она предлагала самому Иисусу позаботиться о том, чтобы я не услышала ее случайной оговорки.

— Нет, я хотела поговорить об «этом мальчишке», — мягко поправила ее я. И король, и придворные уже почти перестали называть его «мистер Уорбек» или «мистер Осбек», потому что все те бесчисленные имена, которые ему пытались пришпилить, так толком и не прижились. Для Генриха он по-прежнему был «этим мальчишкой», противным вредоносным мальчишкой-пажом, и теперь это стало практически его именем. Мне это казалось неправильным: ведь «этих мальчишек» было уже так много, целый легион, и каждого из них Генрих опасался. И все же Генриху нравилось оскорблять «Уорбека», ставя ему в упрек его юность и называя «мальчишкой». Естественно, придворные следовали примеру своего короля.