– Да, я стараюсь успевать.

Он так робел, что она задала другой вопрос, чтобы его успокоить. Я сам был пламенным коммунистом, но меня потрясло это зрелище советской коммунистической демократии.

Потом очередь дошла до командира лет тридцати пяти. Он поднялся на возвышение. Он стоял и отвечал на вопросы комиссии. Под конец Землячка спросила:

– Красная армия национальная или интернациональная?

Военный ответил:

– Национальная.

И она поправила тоном школьной учительницы:

– Нет, интернациональная!

И он, как послушный ученик, повторил: “интернациональная”. Позже я узнал, кто был этот человек. Во время Гражданской войны он воевал на Украине, прославился своим героизмом. А я видел, как он опешил перед этой крошечной женщиной, воплощавшей непогрешимость партии, потому что ей было доверено решать, правильный он коммунист или нет.

После допроса испытуемые либо изгонялись, либо им разрешали остаться. Через этот ритуал проходили все, от директора до уборщицы. Местные товарищи кивали нам на кого-нибудь, чтобы мы оценили увиденное:

– Видишь, он большой начальник, а как дрожит перед этой женщиной!

Как правило, допрос длился минут пять, не больше. Но были и более сложные, более продолжительные разбирательства. Часто комиссия принимала решение на месте:

– Вы исключаетесь из партии. Разумеется, ваше право – подать апелляцию.

В тот момент подобный приговор не сулил большой беды. Но несколько лет спустя, когда началась Великая чистка тридцать седьмого года, личные дела провалившихся на комиссиях по чистке использовали, чтобы отправить людей в ГУЛАГ или расстрелять. Нужно учесть, что коммунисты ничего не забывали. Если политическая полиция искала предлог, чтобы уничтожить человека, для этого годилось все что угодно без срока давности. В тридцать седьмом я видел в Бутырской тюрьме товарища, которого арестовали за то, что в двадцать седьмом у него был роман с кухаркой Троцкого. Троцкий был очень демократичен, кухарка жила у них дома. Так что этому товарищу не повезло: ухаживая за кухаркой, он бывал у Троцкого. И когда спустя десять лет стали искать вредителей делу коммунизма, о нем вспомнили. Арестовали и отправили в ГУЛАГ».

Этих симптомов общего характера Жак просто не осознавал. Не замечал и других примет, более личных. Они исходили от одного из его начальников по службе международных отношений военной разведки. Этот человек сыграл в жизни Жака тайную, но весьма важную роль. Звали его Адам. Польский еврей, по возрасту старше Жака, – тогда ему было лет сорок, – он был и опытнее его, потому что состоял в секретной службе с двадцатых годов и даже раньше. «Это случилось году в тридцать пятом или тридцать шестом в Швейцарии, в Нёвшателе. Адам занимал в иерархии очень высокое место, а я был в самом низу. Он предложил мне вместе сплавать на лодке по озеру. Когда мы оказались вдали от нескромных ушей, он рассказал, что начальник отдела мной недоволен; это должно было указать мне на опасность».

Но Жак не мог и не хотел понять это предупреждение. И сам Адам поведет себя так же, как Жак. В 1938 году его отзовут в Москву из Соединенных Штатов, где он выполнял секретное задание, и, всё понимая, он решит подчиниться приказу. Много лет спустя Жак встретится с ним в бескрайнем океане ГУЛАГа и спросит: