Несколько лет назад князь Юрий поставил сына править в Красном городке – приграничном форпосте, где сходились земли Рязанского, Черниговского и Владимирского княжеств и через который пролегал оживленный торговый путь по Остеру от верховий Дона до Волги и Москвы-реки. Сохранять мир и покой в таком месте было непросто, но Федор справлялся. И научился главному – думать интересами не своими, а государственными.

Нынче задача у него была, наверное, самая сложная за всю жизнь, и княжич был настроен во что бы то ни стало с ней справиться. Шумно втянув воздух, Федор резко выдохнул, морщинки на широком лбу расправились, а взгляд посветлел и устремился вперед – туда, где маячили первые палатки татарского лагеря. Вверх поднималось несметное число столбов дыма от костров, и мелкие, едва различимые с такого расстояния, фигурки сновали туда-сюда как муравьи.

– Тьма-тьмущая, – хрипло выдохнул Апоница и зашелся в надсадном старческом кашле.

– Оставался бы ты дома, дед. Куда тебя понесло в ноябрьские морозы? На костях уж и мяса нет, чтоб согреть.

Федор про себя посетовал, что не оставил дряхлого дядьку дома. Он так привык видеть Апоницу рядом, что даже не подумал взять с собой кого-то другого. А стоило бы.

– Может, прибавим шагу, княжич? – послышался сбоку вкрадчивый голос.

Нездила.

Князь Юрий доверял этому лощеному щеголю. «С личиком, будто белый снег, очами ясна сокола и бровями черна соболя» – точно Чурила Пленкович.

Ну, как же, столько языков знает, обычаи-традиции других народов, да и вообще весьма премудр, учтив и смекалист. Но Федор черниговского боярина недолюбливал – видел, как тот горящим взором на Евпраксию смотрит. Такой взгляд не солжет.

Княжич готов был руку на отсечение дать, что и в Рязань Афанасий Прокшич поехал за его, Федора, красавицей-женой, а не в услужение к Юрию. Будь его воля, он бы взял с собой другого толмача, но в преддверии войны, которая уже вставала дымом костров за рекой, спорить с отцовским приказом не пристало. Однако и выказывать Нездиле свое расположение Федор был не обязан.

– Негоже посольству от рязанского князя нестись сломя голову на поклон к хану, – бросил он через плечо. – Сам говорил – степняки только силу уважают. А на бегу ее и растерять недолго.

Сзади раздались басовитые смешки бояр, которых Юрий Ингваревич отправил вместе с сыном, и в конец посольского обоза понеслись шепотки и нестройный гогот. Дружинники тоже оценили отповедь княжича.

Нездила опустил глаза, пряча под густыми, почти девичьими ресницами, гневные искры, и смиренно произнес:

– Ты прав, Федор Юрьевич.

Лицо Афанасия Прокшича осталось спокойным, и княжич подивился выдержке этого человека. У черниговского боярина были красивое, не лишенное мужественности, лицо, статная фигура и достойная манера держаться. И если б он не заглядывался на Евпраксию, возможно, Федор видел бы в нем больше достоинств, а так…

Княжич покосился в сторону толмача, но оглядываться не стал – пускай себе кипит.

Авангард рязанского посольства пересек границу лагеря татарских язычников и словно попал в другой мир, где все было чуждым, странным и враждебным. Пахло пригоревшим мясом, шкурами, кислым молоком и конским потом. Мунгалы, мимо которых проезжало посольство, не стесняясь, тыкали в «урусов» пальцами, что-то выкрикивали и хохотали. Костры и палатки тянулись до горизонта сплошным ковром, только в центре виднелось несколько построек больше и выше остальных.