Юрай спрыгнул с полки и пошел к проводницам.
Дежурила Люба.
– Скажи, – спросил Юрай. – Это же одно купе. Когда Маша собиралась, Рита уже встала?
– Она еще раньше нее встала и умылась. И белье сняла. Чаю попросила. Я ей дала, правда, едва теплый. А сахару она не взяла. Я, говорит, с конфеткой. А то со сна во рту противно, а мне с мужем целоваться. Она с ногами сидела на полке, когда та, вторая, черненькая, убегала. Стакан стоял, и лежали конфеты. Дорогие, между прочим, а не достать. Откуда у людей столько денег, чтоб за всем стоять в очереди? Это ж кошмар какой-то. Какую цену ни поставь – очередь!
– Она съела конфеты?
– Конечно. Шкурки валялись. Ну, эти, фантики.
– Она их только утром ела?
– Нет. Они и вечером чай с ними пили. Да при тебе же! Не помнишь, что ли?
– Не при мне…
– Значит, позже, – согласилась Люба. – Они и меня тогда угостили. Круглая такая конфетка, а сверху орешек. А я орехи обожаю.
– А как они между собой говорили? Покойницы?
– Ой! Ужас какой – это слово! – Люба даже вздрогнула. – Нормально. Как в поезде говорят?
– Не было у вас ощущения, что они были знакомы раньше?..
– Нет, что вы! Точно не знакомы. Когда была посадка, один мужик из другого вагона просил кого-нибудь обменяться, чтоб быть с женой, она в нашем вагоне ехала. Ну, он к мужчинам приставал, потому что у него верхняя полка… Он такой шебутной, заходил и все спрашивал: «Вы тут как? Родственники? Знакомые?» И эта… Ну, черненькая, его отбрила. Мы, говорит, пассажиры на законном основании, а остальное не ваше дело. Он обменялся с другим купе. А эта, первая, которая умерла в поезде… Сказала, что, если б не верхняя полка, она бы поменялась. Неудобно же мужу и жене ехать в разных вагонах. Черная на нее зыркнула с таким, знаешь, чувством… Я думаю, если б ты тогда с той сексуально озабоченной не пришел, они бы и не разговаривали. А ты их разболтал… А всегда лучше, когда в купе мир, а не напряг… Так люди людей ненавидят. Просто смотреть страшно. Знаешь, у нас каждый человек, как пионер, готов к убийству. Че-сло и господи прости.
– Не ври, – сказал Юрай. – Не каждый. Через одного.
С верхней полки опустила голову Таня. Сонная, кудлатая.
– Я тут подумала. Если шприц, то и ампула. Ампулы не было. А знаешь, что было? Муж этой твоей Риты ни капельки не был горем убит. Он в купе зашел и так глазом все обшарил, что я ему грубо сказала, хоть и знала, что у него горе: «Чего это вы тут шныряете?» А он – поверишь – морду тут же поменял. И голосом таким слабеньким бормочет, что, мол, смотрит последнее пристанище… А я – как дура. Слова слышу и глазами вижу. Чему верить – не знаю. Вот ты скажи, что важнее – глаза или уши?
– Ты не права, – категорично заявила Люба. – Я видела другое. Лицо у него было черное. Цветы белые, а лицо черное от горя. Представить такое! Приехал встречать живую, а тут – на тебе…
– А кто из вас в Харькове не спал? – спросил Юрай.
– Я, – ответила Таня. – И черненькая не спала. Злилась… Оказию, говорит, жду. Сделаешь человеку хорошее, и он тебе садится на лицо.
– А Рита спала?
– Нет. К ее окну подходил мужик. Что-то говорил в окно. Но не поручусь, что ей. Может, просто пьяный. Лыка не вязал.