В самом начале беседы, в целом скорее для Зольдинга неприятной, майор Курт Бехзах встал и, щелкнув каблуками, поздравил Зольдинга с повышением в чине, о чем он узнал еще вчера под вечер, перед вылетом сюда.

— Поздравляю вас, господин Зольдинг, сегодня фюрер произвел вас в генерал-майоры. Вы не можете знать, до вас приказ не мог дойти так скоро.

— Благодарю, — наклонил седую голову в поклоне Зольдинг, со старым приятелем сына он мог обойтись без церемоний. Весь дальнейший разговор был окрашен сообщением Бехзаха; Зольдинг глубоко в душе давно считал себя несправедливо обойденным, сейчас же был больше расстроен, чем обрадован. Ко всему этому примешивалось совершенно уж личное: Зольдинг никогда не любил Курта Бехзаха из-за сына. Пауль был моложе на три года, от матери он унаследовал сентиментальность и склонность к возвышенному строю мыслей, и Курт Бехзах, красивый, блестящий, туго перепоясанный ремнями, умевший зажечь не только речами о новой Германии, новой Европе, но и на деле, в боевых отрядах национал-социалистической партии доказывающий свою фанатическую приверженность фюреру, стал для Пауля олицетворением национального героизма. Это Бехзах внушил Паулю, что именно они, молодое поколение, надежда нации, обязаны избавить Германию от национального унижения; в его словах и тоне чувствовалось легкое презрение к тем, кто довел нацию до Версальского договора.

Зольдинг в свое время не раз пытался помочь сыну взглянуть на все происходящее глубже, и зашел в тупик; он пытался пробудить в нем родовую гордость, и сын со всей самонадеянностью молодости ответил, что «санитаром истории быть никому не позорно, ни торгашу, ни аристократу, и что совесть будет всегда чиста, если есть убеждения в необходимости того, что делаешь».

Борьба за сына кончилась не в его пользу, и Зольдинг однажды после резкого и тяжелого объяснения перестал замечать сына, хотя скрытая боль осталась. Какие надежды он возлагал на своего мальчика! Конкретно, Курт Бехзах был силой, оторвавшей от него сына: Зольдинг понимал, что и Курт в свою очередь тоже жертва и поделом. По твердому убеждению Рудольфа Зольдинга, молодые люди из дворянских семей должны были строить карьеру на военном поприще, а не на полицейском. Уже три года Зольдинг не видел сына и, если случалось писать ему, писал коротко, сухо, почти официально; он нигде и никогда не говорил о сыне, словно его не существовало. Но вот теперь, при виде корректного, подтянутого и в штатском Бехзаха, он вспомнил сына студентом; ведь это та молодая Германия, у которой опять не хватало мудрости остановиться на нужном рубеже. Всех их напугал ноябрь восемнадцатого года, а поколение, идущее за фюрером, молодое, энергичное, полное сил, рвалось к борьбе за будущее. И нация, сплотившись в один кулак, заставила умолкнуть недовольные голоса; в директивах, приказах, инструкциях было учтено все, вплоть до племенного скота в оккупированных областях Востока, вплоть до зарплаты и увеселительных мероприятий для великорусских рабочих, и не была лишь учтена зимняя эпопея под Москвой, а через год — Сталинград, адский котел, в котором сгорели лучшие дивизии, гордость германской армии. Неужели и эти уроки не дадут результатов? Грозные, кажущиеся пророческими слова теряют всякий смысл, и становится особенно заметна их нищета. «Войну вести буду я. — Пауль в разговорах часто ссылался на эти слова Гитлера, как на образец высшего военного мышления, и потому они запомнились. — Я определю благоприятный момент для нападения. Я дождусь этого момента, наиболее благоприятного из всех, с железной решимостью, и я его не упущу. Я вношу всю энергию в то, чтобы его вызвать. Такова будет моя задача. И когда мне это удастся, я буду иметь право послать молодежь на смерть».