Трофимов, стараясь разобрать, придвинулся к самому лицу Павлы и все вытирал с него кровь ладонью; от мучительной, медленной, передернувшей все внутри мысли, что все кончено и поздно и жить больше нечем, боль ударила ему в голову, и Трофимов, оглушенный этой разрывавшей мозг болью, все время помня, что он не один, все-таки не смог удержаться и пошел куда-то в сторону, медленно передвигая ноги. Он наткнулся на обвисшие ветки, густо усеянные молодыми зелеными яблоками, ничего не видя перед собой, остановился, пересиливая свинцовую тяжесть в ногах.

— Гребов, — сказал он глухо, не оборачиваясь, — Гребов, иди распорядись, пусть отряды выступают, как было намечено. Ты слышишь, мы пропустили время, уже лишних полчаса. Распорядись, пожалуйста, быстрее.

Зольдинг стоял, выпустив разряженный пистолет; все дальнейшее ему было ясно и не пугало. Он мог застрелить еще одного или двух здесь, но ничего бы это не изменило, ведь главного он не сделал. Он глядел неотрывно на припавшего к убитой им женщине Трофимова, глядел, как Трофимов пытается приподнять и посадить женщину и, удерживая на весу, заглядывает ей в лицо. Зольдинг усмехнулся: восьми патронов достаточно, чтобы свалить вола, не то что женщину; все-таки он убил ее, и злая радость шевельнулась в нем, он не мог не видеть горя Трофимова. Значит, Трофимов — реальность, вот даже есть женщина, которую, очевидно, любит Трофимов, и он, Зольдинг, сумел причинить Трофимову горе. Зольдинг усмехнулся теперь своей радости, такой мелкой по сравнению с тем, что он не сделал. Но он все-таки прошел, он их перехитрил, значит, он хорошо к этому подготовился внутренне, а ведь это можно было сделать кому-нибудь и раньше. А впрочем, в таком скоплении людей, в такой суматохе разве это было трудно? Нечего себя обманывать.

Опустошение от невыполненного парализовало его: Зольдинг слышал, с каким бешенством стягивали его длинной, прочной кожей, и равнодушно подчинялся. Теперь кончено, тот пленный, Скворцов, прав в отношении его, он ни на что уже не годен, не способен ни к чему. Его сильно толкнули в спину и подвели к Трофимову. Зольдинг внимательно вгляделся в лицо Трофимова. Так вот он какой, этот несуществующий Трофимов, этот миф, эта нелепость. Ничего особенного, ничего примечательного, среднего роста человек с перевязанной рукой, глаза воспаленные, в красных веках, короткий нос, белесый, как все русские, и невидный — вот он какой, Трофимов, приведший Зольдинга сюда, в грязную деревню под дула русских мужиков.

— Кузин, допроси ты его, — так же глухо вытолкнул из себя Трофимов, не глядя в сторону неизвестного, он боялся дать прорваться своей ярости.

Для этого белесого, неестественно спокойного человека и окружавших его людей Зольдинга точно не существовало, они обращались с ним как с использованной, ненужной вещью, и напоминание о пленном, о последнем своем выстреле в голову, снова некстати обожгло Зольдинга. Он должен экономить силы, ему еще предстояло умереть.

— Погоди, погоди, — Кузин торопливо подошел к столу. — Да это же военный комендант Ржанска Зольдинг. Как же… он самый, голубчик, — говорил он, всматриваясь в него, и Зольдинг опять не отстранился, не изменился в лице и так же спокойно встретил его взгляд. Руки его были крепко скручены старым чересседельником.