— Где, где?

— Вон там, Ивняк. Во-он видишь, дымок.

Ивняк погрозил партизанам, но все-таки побежал назад по улице, поглядывая на дым, а партизаны весело засмеялись, продолжая вскрывать посылки и вытряхивать содержимое.

— Глянь, глянь, Семка, — услышал опять Трофимов удивленный голос одного из партизан. — Вот проклятый фриц, посмотри. Я думаю, что такое тяжелое, свинца он насыпал, а тут старые монеты, целый мешочек.

Павла, вскрыв ножом несколько банок сгущенного молока, заставила всех выпить по большой пол-литровой кружке приторно сладкого чая, вернее, горячей воды пополам с разведенным сгущенным молоком (кипяток принесла из хаты хозяйка, молодая, лет тридцати женщина с испуганными и радостными глазами). Трофимов с Кузиным и еще четырьмя командирами, составив под яблоню глиняные кринки, сгрудились у стола над картой: Гребова не было, и Трофимов, отрываясь, часто справлялся о нем. Он послал связных найти его, и никто пока не возвращался. Услышав наконец голос Гребова, остановившегося возле фуры с посылками, Трофимов облегченно вздохнул: он любил этого грузного, хозяйственного и обстоятельного человека, оставшегося крестьянином даже в чине подполковника.

— Э-э, хлопцы, — раздался удивленный рокочущий голос Гребова. — Так это ж сало!

— Сало, командир. Еще какое сало. Старое, желтое, вишь, ядреное. Хлеба вот только нет.

— Так что же вы, сукины дети, не угощаете?

— Э-э, командир, да сколько угодно. Хоть килограмм, хоть два.

Гребов взял из рук бойца крутой, лежалый ломоть фунта в два, застонал, и откусил от него, и опять глухо застонал от удовольствия; партизаны вокруг одобрительно хохотали.

— Да мы тебе, командир, нож дадим, неловко.

— Не надо, детки, у меня зубы получше ножа.

— На, командир, у меня для вкусу сухарь есть.

— Спасибо, хлопчик, я же такого сала всю жизнь не едал, ведь на сале вырос. Это не сало — это рай на земле.

Гребов перешагнул через ветхую невысокую изгородь с куском сала в руке, с блестящими губами, все вокруг Трофимова примолкли, потом тоже засмеялись.

— Ты брось, Игнат, — сказал Трофимов. — Понесет тебя, света невзвидишь.

— А пусть несет. Не могу я бросить, я лучше умру, чем брошу. Можно такое сало бросить? Нельзя, — убежденно сказал он. — Кому кусочек попробовать? Впрочем, нет, вон сами, — он кивнул на окно, — у ребят просите. А я не дам, не могу.

Один из связных сходил к фуре, вернулся с большим куском сала, и стал делить его на всех; связной пожилой, лет за сорок пять мужик, отрезал маленький кусочек, кончиком ножа, положил его в рот и, подержав с минуту, не жуя, проглотил.

— Хорошее сало. Непременно в земле побывало, а яма берестой выложена. Этому салу года два. Ну, угощайтесь, кто робкий. — Он резал сало на обломке темной доски на ровные, длинные ломтики, и все подходили, брали и ели.

— Кто-то небось еще в сорок первом прикопал. Надо же так сохраниться. А ведь нашли.

— У немца на такие дела нюх собачий.

— Есть захочешь, будешь нюхать.

Трофимов, полузакрыв глаза, не вслушивался в разговор. Подкрепления из города могут подойти часа через четыре-пять, нужно обязательно оставить за собой разрыв в несколько часов, значит, пора выступать, к часу дня надо обязательно выступить. Впрочем, немцы вряд ли смогут сразу собрать серьезные силы, пока снимут войска с оцепления и подтянут из леса разгромленные подразделения Зольдинга, — да, сейчас самая пора. Он подумал о Скворцове, о Веретенникове, никак не мог вспомнить их лица, и это его расстроило. А может, уцелели? И как там остальные? Глушов, Шумилов?