«Да, доктор».

Я наблюдал, как она возвращалась в больницу ребенком и как толпа расступилась, пропуская ее. Затем я поднялся и попятился от тела. Это дыхание, как у ребенка – толчок, пауза… толчок… пауза.

Я опять начал пятиться, и моя нога на что-то наткнулась. Я обернулся. Это была ее голова. Подчинившись какому-то приказу внутри меня, я встал на колено и перевернул голову. Глаза были раскрыты – ее карие глаза, которые всегда были полны жизни и решимости. И они все еще были полны решимости. Джентльмена, она видела меня, Ее зубы были плотно сжаты, а губы чуть приоткрыты. Я слышал, как воздух входил и выходил через эти зубы и губы в ритме «паровоза». Ее глаза двигались: они скосились чуть влево, словно чтобы лучше меня видеть. Ее губы раскрылись. Они выговорили четыре слова: «Спасибо, доктор Маккэррон». И я услышал их, джентльмены. Но не из ее рта. Из голосовых связок, в двадцати футах от меня. Но поскольку ее язык, губы и зубы – то, что мы используем для артикуляции слов, находились здесь, ее слова были лишь набором звуков. Однако, количество этих звуков соответствовало количеству гласных во фразе «Спасибо, доктор Маккэррон».

«Поздравляю, мисс Стенсфилд, – сказал я. – У вас мальчик».

Ее губы пришли в движение, и позади меня раздались тонкий едва различимый звук… аииии…

Решимость в ее глазах погасла. Казалось, что теперь они смотрят на что-то вне меня, может быть, на это черное, заснеженное небо. Потом они закрылись. Она задышала снова и остановилась. Все было кончено.

От тех событий, что произошли у меня на глазах и свидетелями которых стали служанка, водитель и, может быть, кто-то вдаль, поверх парка, как будто ничего достойного внимания и не произошло, и такая удивительная решимость ничего не значила в этом жестоком и бесчувственном мире. Или, что еще хуже, только она одна и имела какое-то значение, только в ней одной был какой-то смысл.

Помню, что я стоял на коленях перед ее головой и рыдал. Я все еще рыдал, когда подошедшие врачи и две медсестры помогли мне встать и увели в больницу.

У Маккэррона погасла трубка.

Он зажег ее, а мы продолжали сидеть в абсолютной тишине. Снаружи яростно завывал ветер. Маккэррон посмотрел по сторонам, словно удивляясь, что мы еще оставались в комнате.

«Вот и все, – сказал он. – Конец истории!»

«Чего вы еще ждете? Огненные колесницы?» – фыркнул он, а потом задумался.

«Я оплатил все расходы на ее похороны. У нее больше никого не было, вы знаете. – Он улыбнулся. – Да, моя медсестра, Элла Дэвидсон, настояла на том, чтобы внести двадцать пять долларов, что для нее было огромной суммой. Но когда Дэвидсон настаивает на чем-то…» Он пожал плечами и затем рассмеялся.

«Вы уверены, что это не было простым рефлексом? – услышал я собственный голос. – Вы действительно уверены…»

«Абсолютно уверен», – невозмутимо сказал Маккэррон. – Завершение родов длилось не секунды, а минуты. И иногда я думаю, что она могла бы держаться и дольше, если бы было необходимо. Слава богу, что этого не понадобилось».

«А что с ребенком?» – спросил Иохансен.

Маккэррон затянулся. «Его усыновили, – сказал он. – И вы понимаете, что даже в те времена все документы об усыновлении держались в секрете». «Понятно, но что с ребенком?» – снова спросил Иохансен, и Маккэррон засмеялся с некоторым раздражением.