Затем мы поехали тренироваться в Днепропетровск, на каток, где впервые встала на коньки Оксана Баюл. Именно там мы начали работать над олимпийскими программами. Год был олимпийский, и за нашими успехами следила вся федерация.
Мне нравилась произвольная программа, которую Марина сочинила на музыку Шопена и Мендельсона. По ее словам, нам следовало кататься легко, без напряжения, радостно, так, словно смотришь на голубое небо, раскинувшееся над цветущими яблонями. Поэтому мы выступали в небесно-голубых костюмах, расшитых на плечах белыми цветами и побегами.
Короткая программа была сделана на музыку из оперы «Кармен». «Марш тореадоров». Многие члены федерации считали, что эта музыка для нас не годится, что она слишком серьезная, и требовали подобрать что-нибудь более романтичное. Марина, которая редко подчинялась, если не видела в этом необходимости, успокоила нас, сказав, что все будет в порядке. Однако я прислушивалась к разным разговорам и, как истый Близнец, сначала страшно волновалась по поводу короткой программы, а потом, наоборот, была уверена, что все пройдет просто великолепно. Мы меняли начало несколько раз, но музыка осталась. Нам предстояло играть тореадоров — красивых, грациозных и неистовых. Мы пропустили ранние соревнования, которые проводились в Северной Америке — «Скейт Америка» и «Скейт Канада», — чтобы врачи могли тщательно проследить за нашим здоровьем. Спортивная машина Советского Союза не упускала никаких мелочей. Но нас это устраивало. Мы знали, что в этом году наша главная цель — Олимпийские игры. Они приближались, и напряжение росло.
В середине ноября мы выиграли соревнования на приз газеты «Московские новости». Однако во время подготовки к показательным выступлениям Сергей зацепился коньком за неровность на льду как раз в тот самый момент, когда поднял меня на поддержку «звезда» — руки и ноги у меня были широко разведены в стороны. Он не сумел меня удержать, и я ударилась лбом об лед.
Сначала я ничего не почувствовала, потом возникло ощущение, что голова раскалывается от боли. Кто-то меня поднял — думаю, Леонович,— а в следующее мгновение я потеряла сознание. Пришла в себя в медицинском кабинете, из которого меня отвезли в больницу.
Там я провела шесть дней. Оказалось, что у меня серьезное сотрясение мозга. Я лежала и волновалась о том, что пропускаю тренировки, что мы теперь не поедем на Олимпийские игры, и страшно злилась на Сергея, потому что считала его виноватым.
Кто-то постучал в дверь, и на пороге я увидела Сергея. Он держал в руках букет роз. Вид у него был очень расстроенный. Впервые в жизни Сергей дарил мне цветы. Я была удивлена, даже счастлива, увидев его огорчение. Когда проводишь вместе так много времени, часто возникают серьезные конфликты, и пары, добивающиеся высоких мест в соревнованиях, не всегда прекрасно относятся друг к другу. Но Сергей был такой грустный, что мне даже стало его жалко.
Он преподнес мне розы, а когда меня на каталке повезли делать анализы, перепугался почти до потери сознания. Вечером ему пришлось присутствовать на показательных выступлениях, чтобы получить наши награды; на фотографиях в газетах, появившихся на следующий день, у него очень печальное лицо. То, что он так переживает, каким-то невероятным образом поднимало мое настроение. До того как меня выписали, Сергей приходил еще три раза.