Этот деликатный эпизод я писал у Эрве, в Швейцарии, в шале, где мы встречались дважды в год, чтобы побродить по горам Вале. В библиотеке мне попался сборник статей о Юлиусе Эволе. Если говорить коротко, Эвола был итальянским фашистом и весьма известным мыслителем с уклоном в буддизм и ницшеанство, что делало его любимым героем поклонников интеллектуального фашизма в стиле Дугина. Среди традиционалистского интеллектуального хлама, каким был набит этот сборник, я откопал великолепный текст Маргерит Юрсенар. Там нашелся фрагмент, который меня поразил, и я не мог не поделиться находкой с Эдуардом:

«Любая трата сил, накопленных за счет умственной дисциплины, на алчность, гордыню и стремление к могуществу, не уничтожает эти силы, но ipso facto[49] возвращает их в мир, где всякое действие сковывает и всякий избыток силы оборачивается против его владельца. ‹…› Ведь очевидно, что барон Эвола, прекрасно знавший великую традицию тантризма, и не помышлял о том, чтобы запастись тайным оружием тибетских лам: кинжалом-чтобы-убить-свое-я».

Эдуарда вызвали к начальнику колонии. Для зэка это плохой знак. Начальника (или Хозяина) он видел только однажды, в день своего приезда, и предпочел бы этим ограничиться. Но на сей раз этот человек, известный своей черствостью, был вежлив и сообщил ему о прибытии очередной делегации, которым так любят показывать его колонию. Один из членов делегации – советник президента по правам человека Анатолий Приставкин – выразил желание побеседовать с заключенным Савенко. Заключенный Савенко не возражает?

Заключенный Савенко оторопел. Во-первых, потому, что кто-то интересуется его мнением: у зэка не спрашивают, возражает он или нет, его дело – пореже разевать варежку. К тому же ему не понятно, чего от него хочет этот Приставкин. Чиновник от культуры, стойкий горбачевец. Эдуарду как-то пришлось ему оппонировать на одной из дискуссий о преступлениях коммунистического режима. Они там чуть не подрались: Эдуард обозвал Приставкина предателем, которого подкупили, а тот, позже, не упустил случая заклеймить его как фашиста, написав в «Литературной газете»: «Пусть сидит за решеткой, там ему самое место».

У Эдуарда есть все основания опасаться и этого типа, и того, что их приватный разговор ухудшит его положение в колонии. Однако он соглашается, и в назначенный день его приводят в помещение, примыкающее к кабинету Хозяина, где уже томятся человек десять специально отобранных зэков, тщательно выбритых и чисто одетых. Они молча ждут, избегая глядеть друг на друга: всем явно не по себе. Наконец появляются члены делегации: по цвету их лиц видно, что обед сопровождался обильными возлияниями. С полчаса они беседуют с заключенными, интересуясь, нет ли жалоб и довольны ли те условиями содержания. В душе Эдуард негодует: неужели они такие идиоты, неужели не понимают, что заключенный, в присутствии начальства, никогда не рискнет пожаловаться, потому что прекрасно знает, что его ждет, как только заезжие гости покинут колонию? Он незаметно наблюдает за Приставкиным, тот незаметно наблюдает за ним. Со времени их последней встречи Приставкин облысел, растолстел, лицо приняло красноватый оттенок. «Жизнь авантюриста заставляет держаться в тонусе, – думает не потерявший юношеской стройности Эдуард, – а чиновникам в их мягких креслах форму сохранять труднее». Наконец Приставкин говорит начальнику – довольно громко, так что слышно всем, – что он хотел бы поговорить наедине с заключенным Лимоновым.