Я уже спешу по лужайке к Брендану, когда двое грузчиков выносят из дома Тоттенхэмов большую картину в раме. У меня перехватывает дыхание.

Это она!

Девочка в синем, отделанном кружевами платье – единственное, что я помнил после полета с крыши! Сколько же я мучился, гадая, откуда этот образ взялся у меня в голове и не плод ли он моей больной фантазии. Но нет, вот она передо мной. Красная ленточка в волосах – и та на месте. Некоторых деталей я, оказывается, не помнил, но зато сейчас вижу, что девочка стоит в саду среди цветов и что в руке у нее крошечная лейка.

Значит, все-таки я не выдумал эту девочку. Я запомнил ее, увидев на картине.

Я бросаюсь к миссис Тоттенхэм, нервно замершей над коробкой со сделанной маркером надписью «Хрупкое!!!».

– Картина! – хрипло выкрикиваю я. – Вы мне ее показывали?

– О, привет, Чейз, – улыбается она. – Это, естественно, репродукция. Настоящий Ренуар стоит десятки миллионов.

– Да, понятно, – захлебываюсь я. – Но откуда я ее знаю? Вы мне ее когда-нибудь показывали?

– Вряд ли, – говорит миссис Тоттенхэм. – Картина висела наверху на террасе.

Она показывает пальцем на застекленную террасу на втором этаже дома. Выходит, я не видел картину… Нет, видел! Иначе откуда было взяться в памяти тому единственному образу, который пережил сотрясение моего злосчастного мозга?

С дома Тоттенхэмов я перевожу взгляд на свой. Мог ли я заглянуть на террасу из одного из окон второго этажа? Нет, это невозможно. Крыльцо нашего дома за углом и смотрит в противоположную от дома Тоттенхэмов сторону. Туда же, на передний фасад, выходит слуховое окно моей комнаты. Со стороны застекленной террасы у нас только каминная труба и кусок кровли. Увидеть висящую на террасе картину можно было только поверх конька нашего дома, забравшись на самый верх.

И тут я понимаю, что надо делать. Я несусь обратно домой, взлетаю по лестнице в свою комнату и вылезаю из окна. Подошвы кроссовок надежно становятся на шершавую черепицу. От подоконника до карниза фута три. Обойдя по этой полоске кровли слуховое окно, я начинаю подниматься вдоль его боковой стенки.

На кровле под окном я чувствовал себя вполне уверенно, но теперь, на крутом скате крыши, мне становится неуютно. Чем выше я поднимаюсь, тем яснее представляю, что тут случилось тогда – и как высоко мне было лететь. Земля отсюда кажется страшно далекой, и даже странно, что, спикировав на нее, я не вышиб себе мозги.

Я встаю на четвереньки – так, наверное, безопасней – и карабкаюсь дальше. Мне страшно, но от этого еще сильнее хочется долезть до самого верха. Девочка в синем платье – это, должно быть, последнее, что я видел перед тем, как упасть. Поэтому-то я ее запомнил, забыв все остальное. Версия вполне логичная, так как крыша – единственное место, откуда я мог ее увидеть. Не знаю почему, но я на все сто уверен: до объяснения всего, что со мной произошло, мне остается всего несколько футов.

Протянув руку, я хватаюсь за конек и подтягиваюсь к нему всем телом. Вот он – дом Тоттенхэмов. А вот и застекленная от пола до потолка терраса. Мне даже удается различить темное прямоугольное пятно на выцветших обоях на том месте, где, судя по всему, висела картина.