Дундур, вероятно, по его соображениям находил, что я могу оказать ему некоторую помощь в его любовных делах. Я имел несомненные доказательства убедиться в том, что я пока ему нужен, а иначе он совершенно хладнокровно отнесся бы к тому, что однажды моя жизнь находилась в опасности. Капитан Малама приобрел маленького тигренка, ему была вырыта возле самой кибитки яма, 2-х сажен в диаметре и аршин глубины, где тигренок и проживал привязанный на цепи. В мое присутствие в Ташер-Ват-Кала, тигренку этому было уже три месяца, и когда кто близко приближался к его берлоге, он уже рычал, скаля при этом зубы. Как-то, выходя из кибитки, я совершенно потерял из виду опасного соседа; оступившись я полетел в ничем не загороженную яму; я услышал в эту минуту неистовое рычание зверя; но, вероятно, ошеломленный в первую минуту, он дал возможность подбежавшему в это время Дундуру помочь мне выскочить из ямы. Тигренка этого в скором времени по отъезде моем из лагеря застрелили.[580]

Насколько была антипатична личность Дундура, настолько же внушала к себе доверие и возбуждала общую симпатию в отряде другая личность: это Атамурат-хан, не имевший в отряде особенного значения и пока не игравший никакой роли.

Находясь под впечатлением моего разговора в Баку со Скобелевым, обрисовавшим его с прекрасной стороны, я просил Маламу пригласить Атамурата напиться с нами чая. Малама послал за ним своего переводчика. Атамурат не заставил долго себя ожидать; через четверть часа он вошел к нам в кибитку, сопровождаемый посланным. Это был высокого роста старик лет за 60, с длинной седой бородой и седыми навислыми, на глубоко запрятанные, темно-серые глаза, бровями, с крупными, но довольно симпатичными чертами задумчивого лица. Атамурат, поклонившись нам и, по приглашению Маламы, усевшись на разостланный на полу кибитки ковер, взял своими жирными загоревшими руками из рук капитана поднесенную ему чашку чая. По его разговору можно было заключить, что он сильно был огорчен отъездом Скобелева, на которого возлагал большие надежды; упоминая о нем, он постоянно вздыхал, и при этом ресницы его учащенно мигали. Как бы ничего не зная о постигшей его участи, я через переводчика спросил Атамурата, что заставило его покинуть Хиву. “Хивинским ханом, моим двоюродным братом, — сказал он, — недовольны, он грабит народ, и тот у него прав, кто больше ему дает денег; кроме того, он жестокий, отрубить голову человеку ему все равно, что убить собаку; меня же любили в Хиве. Хану донесли, что многие хотят, чтобы я его сменил; узнав об этом, он хотел казнить меня. Я все бросил: мои кибитки, мой скот, овец, верблюдов, и со своим семейством, на одной арбе, с одним туркменом, который знает русских и хвалил их, приехал сюда. Может быть, Аллах поможет мне, и я доживу свои последние дни на родине”. Многое описывал мне мрачными красками старик Атамурат, но, чтобы не утомлять читателя, я ограничусь только следующим его рассказом. Атамурат-хан не оставлял отряда до последней критической минуты. Когда в 1871 году отряд, под предводительством полковника генерального штаба Маркозова, сменившего полковника Столетова, предпринял движение по направлению к Хиве, Атамурат-хан не верил, когда ему говорили, что отряд не пойдет в Хиву; ему казалось, что русские обманывают его; чем дальше подвигался отряд, тем более укреплялась его уверенность, что наконец он придет на свою родину, и русское войско возвратит ему его собственность. Когда же он увидел, что отряд, дойдя до Сорока-мыш (местность в era верстах от Хивы), возвращается обратно, то слезы