При имени Дундура Саала вздрогнула, уставив на меня свои большие черные глаза; заметный испуг выразился на ее прежде спокойном личике. Кадыр-хан сейчас же переменил разговор.

Когда мы садились на лошадей, я увидел стоявшую возле [575] кибитки стройную красивую фигуру Саалы. Ветер развевал грациозно наброшенный на ее плечи доломан и прихотливо играл распущенными волосами ее длинной косы. Подъехав к ней, я подал ей руку.

— Прощай, приезжай к нам, — сказала она.

Все, начиная с природы, было грубо, дико, ничто не гармонировало с этим изящным существом, в задумчивом взгляде которого как бы выражалось желание лучшей обстановки, лучшей жизни.

Уже поздно мы возвратились на шхуну. На другой день, с помощью туркменских лодок, отряд был избавлен от угрожавшей ему крайности. Когда мы возвратились через три дня из Красноводска с исправленным баркасом, то почти весь груз с баржи был перевезен в Михайловский залив.

Капитан Малама. — Поездка в Туркменскую степь. — Ночь в укреплении Мула-Кари. — Лагерь в оазисе Ташер-Ват-Кала (крепости, для неверных жен). — Закупка верблюдов. — Жадность и обманы хана Дундура. — Опасность от тигра и помощь Дундура. — Атамурат-хан. — Полковник Маркозов и его “рекогносцировка” к Хиве. — Доверие к русским со стороны туркменских племен. — Обратная поездка из степи. — Встречи в степи. — Песчаный буран и потери дороги. — Возвращение в Михайловский залив.

Из Красноводска с нами прибыл, чтобы отправиться в Ташер-Ват-Кала, начальник штаба при отряде, капитан генерального штаба Малама (в настоящее время генерал-лейтенант, наказный атаман Кубанской области), который, узнав, что я желаю побывать в штаб-квартире, предложил мне воспользоваться удобным случаем ездить с ним в туркменские степи. В 11 часов утра, исправив повреждения машины в баркасе, мы отправились на нем и к 5 часам no полудни прибыли в глубину Михайловского залива, где был расположен первый эшелон отряда. Здесь стояло около ста верблюдов, которые навьючивались перевезенным грузом для отправления в Мула-Кари и Ташер-Ват-Кала. Когда мы оставили Михаииловсний залив, солнце уже было близко к закату. Дорога сначала, версты три, пролегала по берегу залива; потом мы поднялись по небольшой, отлогой возвышенности, чтобы углубиться в степь. С этого места Михайловский залив похож был на несколько реченок, вследствие бесчисленного множества находящихся на нем островков. Чем далее мы углублялись в степь, тем все уже и уже казались [576] сзади нас блестящие водяные полосы и, наконец, совсем исчезли в сплошной массе раскинувшихся на большом пространстве островков. Впереди нас открылась громадная, необъятная степь, которая скоро охватила нас своей однообразной мертвящей пустотой. Лошади вязли в глубоком песке, беспрерывно огибая бугры и следуя по пятам за передовым вожатым туркменом, который с полной самоуверенностью молчаливо буксировал нас в этом необозримом песчаном море. Наступила ночь. Нельзя представить себе ничего безотраднее впечатления, навеваемого этой глухой местностью: ни малейших признаков жизни, никакого живого существа; кругом тишина, только песчаные бугры беспрестанно мелькали перед нашими глазами. Молча подвигались мы вперед, старательно вглядываясь в даль. Порою появлявшийся кустик иссохшего бурьяна пугал лошадей, они фыркали, бросались в сторону; невольно чувствовалась какая-то нервная дрожь, глаза быстро и подозрительно перебегали по всем направлениям, как будто отыскивая причину такого неприятного ощущения. Уже пять часов мы были в дороге, и по нашему расчету до Мула-Кари осталось не более 4-х верст. Лошади уже не так вязли в песке. Наконец, мы выбрались на совершенно ровную, гладкую равнину. Лошади, почувствовав облегчение, участили шаг. Мы соединились в одну группу, приободрились как-то особенно, и молодцы казаки затянули песенку: эта звонкая, удалая песня в этой дикой и безмолвной пустыне ласкала слух.