— Можешь и расскажешь, — говорит Вера. — Не рыдать же тебе весь день! У меня голова разболится, и мне придется глотать таблетки, а я их терпеть не могу: они мне желудок раздражают.

Я села на краешек кровати и посмотрела на нее. Открываю рот и не знаю, что я говорить-то буду. И слышу:

— Мой муж примеривается трахнуть собственную дочку, а когда я пошла в банк взять деньги, отложенные детям на колледж, чтоб увезти ее и ребят, оказалось, что он все до последнего цента забрал. Нет, я не каменная. Никакая я не каменная!

Тут я опять заплакала, но уже потише и не стараясь прятаться под передником. А когда поуспокоилась и только всхлипывала, она сказала, чтоб я рассказала ей все с самого начала, ничего не пропуская.

Ну я и рассказала. Никогда бы не поверила, что способна буду рассказать все это хоть кому-то, а уж Вере Донован — тем более. С ее-то деньгами и домом в Балтиморе, с ее ручным красавчиком, которого она держала при себе не только, чтоб он на ее машину глянец наводил, а вот рассказала и чувствовала, что от каждого слова на сердце у меня легчает. Все выложила, как она и велела.

— Вот я и завязла, — сказала я под конец. — Просто не знаю, как мне с этим подлюгой разделаться. Конечно, можно просто забрать детей, уехать с ними на материк и подыскать какое-никакое место. Я тяжелой работы никогда не боялась, да не в том дело!

— Тогда в чем? — спрашивает она, а плед, гляжу, уже почти кончен. Таких быстрых пальцев, как у нее, я больше не видела.

— Он все натворил, что мог, — говорю. — Только вот собственную дочь пока не изнасиловал. Но так ее напугал, что она, глядишь, никогда до конца в себя не придет, и за свои пакости выплатил себе в награду без малого три тысячи долларов. Этого я ему спустить не собираюсь. Вот в чем дерьмовое дело.

— Да? — говорит она мягким своим голосом, а спицы пощелкивают, а по стеклам дождевые струи катятся, и по ее щеке и лбу извиваются тени, будто черные жилы. Гляжу на нее и вдруг вспомнила сказку, что мне бабушка рассказывала о трех сестрах, которые живут среди звезд и вяжут наши жизни… Одна нити прядет, другая держит, а третья каждую нить обрезает, когда захочет. Третью, по-моему, Атропос звали; может, я и путаю, но только от этого имени меня всегда мороз по коже дерет.

— Да, — отвечаю, — но, провалиться, не знаю я, как с ним по всем его заслугам рассчитаться.

Спицы щелк-щелк-щелк. Рядом с ней чашка чая стояла, тут она вязанье положила и отпила глоток. Потом-то пришло время, когда она чай через правое ухо пить пробовала или на голову себе вместо шампуня наливала, но в ту осень шестьдесят второго ум у нее был поострее опасной бритвы моего папаши. Посмотрела она на меня и словно просверлила глазами насквозь.

— А что хуже всего, Долорес? — спросила она наконец, поставила чашку и взяла вязанье. — Что, по-твоему, хуже всего? Не для Селены, не для мальчиков, а для тебя, тебя самой?

Тут мне и задуматься не пришлось.

— Он, подлюга, смеется надо мной, — говорю. — Вот что для меня хуже всего. По его лицу видно. Я ему слова не сказала, только он все равно знает, что я в банке была. И знает, что я там узнала.