Сначала я даже не поняла, о чем она. Когда она сказала «обработал», мне сразу вспомнился вечер, когда Джо меня поленом ударил, а я его потом сливочником. Но тут до меня дошло, и я захихикала. И уже хохочу во весь голос, как ревела, и тоже остановиться не могу. Понимаю, что больше от ужаса — чтоб опять от Джо забеременеть, хуже и придумать было нельзя, а что мы с ним больше не занимались тем, отчего дети родятся, ничего не меняло, — но все едино, не могу перестать.

Вера посмотрела на меня еще секунду-другую, а потом опять взялась за вязание, будто ничего и не было. Даже снова напевать принялась. Будто для нее самое привычное дело, что прислуга сидит на ее незастеленной постели и воет, как волк на луну. Если так, то в Балтиморе прислуга у Донованов была — поискать.

Ну, тут смех опять перешел в слезы, как дождь вдруг ненадолго переходит в снег во время зимних шквалов, если ветер повернет. Наконец они прекратились, и я просто сидела на ее кровати, обессиленная совсем, да и стыдно мне было… Но и очистилась я словно бы.

— Прошу у вас прощения, миссис Донован, — говорю. — Правда.

— Вера, — говорит она.

— Извините? — переспрашиваю я.

— Вера, — повторяет она. — Я требую, чтоб все женщины, которые закатывают у меня в спальне истерики, называли меня после этого Верой.

— Просто не знаю, что на меня нашло, — сказала я.

— О? — говорит она. — А по-моему, очень хорошо знаешь. Умойся, Долорес, а то лицо у тебя такое, будто ты его в пюре из шпината вымазала. Можешь воспользоваться моей ванной.

Я пошла туда умыться и оставалась там очень долго: по правде сказать, мне страшновато было выйти. О том, что она меня уволит, я думать перестала сразу, как она велела мне называть ее Верой, а не миссис Донован, — с теми, кого хотят выставить вон через пять минут, так не обходятся, — но я не знала, что она устроит. Она ведь бывала очень злой, скажу я вам; если вы до сих пор из моего рассказа этого не сообразили, значит, я зря время теряла. Она умела очень здорово хлестнуть, когда и куда ей взбредало в голову. Наотмашь била.

— Ты не утонула, Долорес? — окликнула она, и тут уж тянуть нельзя было. Я завернула кран, утерлась и вернулась к ней в спальню. И опять начала извиняться, но она только отмахнулась, но по-прежнему смотрит на меня, как на невиданную муху.

— Знаешь, ты меня до того удивила, что я чуть в штаны не наложила, — говорит она. — Столько лет я тебя знаю, но не представляла, что ты умеешь плакать. Даже начала думать, что ты каменная.

Я что-то пробормотала, что сплю плохо.

— Это я вижу, — говорит она. — Под глазами у тебя два голубых Пикассо, а в руках появилась пикантная дрожь.

— Что у меня под глазами? — спросила я.

— Неважно, — говорит. — Скажи мне, что случилось. Я только одно объяснение могла найти такому внезапному взрыву — что ты попалась. Да и сейчас других не нахожу, должна признаться. Так что, Долорес, просвети меня.

— Не могу, — отвечаю и чувствую, что все это сорвется и ударит меня, как заводная ручка старой модели «форда» моего отца, если за нее не так брались. Если не поостерегусь, то вот-вот опять завою у нее на кровати под передником.