Тогда вообще замечательно, лишь бы в бойницу эту пролезть. Ладно, потом разберемся, время еще терпит. Оружия достаточно — целый арсенал сложен, а в шкафчике может быть сумка с порохом и пулями. Да еще там разные ножи, ножницы, бумага и перья — то есть лежит все то, что мне не дозволено давать, но должно быть постоянно под рукою. Как секретные инструкции по содержанию Иоанна Антоновича от Тайной канцелярии, которого они «Григорием» сейчас именуют».

Продолжая нараспев читать писание, Иван Антонович несколько раз размашисто перекрестился, совершенно не обращая внимания на громкое сопение надзирателя над правым ухом.

В голове промелькнула мысль:

«Все готово — пора начинать лицедейство!»

— Хватит молиться, Григорий. Одежду, постиранную, тебе принес, а эту снимай. Грязная — в портомойню прикажу отдать, — Лука устал ждать, уж больно узник разошелся, истово крестится, псалтырь нараспев читает, токмо спотыкается порой на словах. Что на коленях стоит на каменном полу и штаны пачкает, то пусть — корзины с грязным бельем и одеждой за ворота цитадели каждый день выставляли. Бабы с портомойни их всегда с утра забирали и к себе уносили на постирушки — служители им только воду таскали. А потом в канале полоскали — и он сам, и солдаты охраны «секретного каземата» постоянно пялились на подоткнутые подолы женщин, из-под которых виднелись белые молочного цвета ноги.

Но караульные всегда молчали, лишь напряженно глядя на соблазнительные взору картины искушения. И крикнуть нельзя сдобным бабенкам. Ни шуточку похабную отпустить — язык урежут за несоблюдение инструкции, батогами всю шкуру спустят, да на каторгу отправят, лишив выслуженных чинов и всего имущества. А как хочется взять в ладони и помять прелестные округлости мозолистыми руками!

— Кгх…

Видение было настолько четким, что вспыхнуло желание оказаться там — завалить пухленькую бабенку на зеленую травку, задрать на ней подол до шеи, и отодрать хорошенько, как приходилось не раз. А тут, который месяц без бабы сидит, зубы аж сводит, невтерпеж.

— Лука Данилович… Богородица Пресветлая сегодня явилась ко мне, Матушка Небесная наша. Из стены сама вышла, окно, замурованное, словно разверзлось, аж камни рассыпались во все стороны. Утешала меня несчастного, сироту горемычного… Мамочка ведь моя умерла, в горячке лихоманка забрала ее, а я то и не знал. Прости меня, Лука Данилович, что обиды тебе чинил по дурости своей…

Поручик обомлел — таким своего узника он еще никогда не видел — а юный ведь парень, вон как говорит плача. Чекин помотал головой — на грязных щеках Иоанна две чистые блестящие дорожки, а по ним алмазами слезы катятся. Глаза огнем веры истовой горят, и нимб светлый над головой стоит, как у святого. А голос такой проникновенный стал, как у ангела небесного, до самых глубин души доходит, словно журчание ручейка в лесу, что близ родительского дома тек.

— Велела мне Утешительница наша прошение написать на высочайшее имя, государыне собственной рукой, да по ее царственной воле и с одобрения постриг принять. И в монастырь иноком мирным удалится, за нашу царицу-матушку добрую Екатерину Алексеевну, за несравненного цесаревича Павла Петровича, за державу Господом Богом им врученную, да за люд наш православный молитву вершить искреннюю…