Марфа собиралась сына кормить.

Анфиса плеснула в миску из бутылочки с отравой…

Утром всех разбудил истошный крик Прасковьи. Марфа, Петр, Еремей, Нюраня, доктор выскочили в горницу. Там металась Прасковья с безжизненным телом Ванятки на руках. В том, что ребенок мертв, сомнений не было. Он походил на неправильную фарфоровую куклу бледно-синюшного цвета, с искаженным лицом, с искривленными, каменно застывшими ручками.

— Парася! Да что же?.. — Степан, сам трясущийся, захватил жену в объятия. — Да как же? Нет, не верю! Доктор?..

Василий Кузьмич помотал головой: ничего не сделаешь.

Анфиса добрела до двери и встала в проеме. Ночью у нее случился кризис, температура упала, вызвав сильное потение. В мокрой сорочке, с влажными, распущенными, наполовину седыми волосами, которые не убрала после бани, она походила на ведьму, выбравшуюся из болота.

— Не того убила, — сказала ведьма. — Хотела выродка извести, а убила своего внука.

— Что ты несешь, Анфиса?! — воскликнул Еремей.

— Она бредит. У нее жар! — Доктор закашлялся. — Не… не… не слушайте ее!

— Мама? — Степан разжал руки и протянул их к матери, точно просил у нее помощи, поддержки, избавления от кошмара.

— Я, сыночек, — покивала ведьма, — я дитятку твоего убила…

Она и потом все время твердила: «Я дитятку убила. Я внука погубила. Прилог, внимание, услаждение, желание… Я согрешила! Но и она, стерва! Вместо своего выродка моего внучика накормила… Но главная — я, я, я…»

Прасковья, потеряв опору, сползла на пол. Она ничего не видела и не слышала. Она вдруг стала раскачиваться над мертвым сыном и страшно, зверино, утробно, нечеловечески выть. Не причитала, не кляла судьбу — ни одного внятного слова, только вой.

Степан однажды видел волчицу, прибежавшую к логову, в котором рысь похозяйничала. Рысь, наверное, унесла в зубах добычи, сколько смогла, остальных задушенных кутят бросила перед норой. Волчица, задрав голову, выла… Так же, как сейчас Парася, — с отчаянием безысходности.

Ему и самому хотелось кричать в голос, чтобы ослабить путы колючей проволоки, которая стянула сердце. Степан оглянулся, вдруг вскочил и принялся остервенело рушить Ваняткину лошадку: ломать руками, бить ногами.

Упал и забился в конвульсиях Петр, до этого беззвучно гыгыкавший.

— Марфа, Еремей! — командовал доктор. — Держите ему ноги, навалитесь. Нюра, быстро — палку, ложку, что угодно, надо язык освободить, иначе он его изжует!

Анфиса перестала якать и загоготала. Не так, как Петр, а утробно и страшно. Она перекрикивала вой Параси, ругательства Степана, на щепы топтавшего лошадку. Непривычное к громкому смеху, горло Анфисы извергало уродливые лающее звуки, из глаз текли ручьи. Это были слезы не горя, а какого-то дьявольского удовольствия. Точно нечисть корчилась от хохота. Ведьма сотворила зло и теперь ликует. Но ведьма помнит, что когда-то, до того как ее заколдовали, она была честной женщиной, христианкой. Теперь же всё — прах. Прошлое, нынешнее, горе и счастье, отчаяние и скорби — всё прах. И над ним можно только смеяться, если не подохла в эту минуту.

Изнемогая от хохота, Анфиса вернулась в комнату, свалилась на постель и через минуту заснула.