Прасковья убрала руку с шеи Степана, обеими руками взяла письмо:

— Двадцатого года рождения, ей уж пять лет. Какой же это младенец? Степушка? — заглянула в глаза мужу с настороженностью, со страхом и пугливой готовностью принять любое его решение.

Степан приблизил свое лицо к встревоженному лицу жены, клюнул раз-второй своим орлиным носом в ее щеки. Он всегда так делал, когда хотел сказать, что суетится она понапрасну.

— Дык где ж ее найдешь? — бормотала Прасковья. — Он же не просит тебя немедля Ребеку…

— Ревеку.

— Детям имена дают, точно внутри Библии живут. Степушка, ты не уедешь? Ты не бросисся?

— Ур-р-р, — рокотал Степан, расстегивая блузку на груди жены.

Она ему помогала, стягивала с себя юбку, пояс его портов расстегивала и все сыпала вопросами, на которые в ответ он только насмешливо-зверино урчал.

Анфису угрозы Данилки Сороки нисколько не испугали, и о нем самом она забыла, едва переступив порог родного дома.

Барышник расплатился сполна, товары отвозились в Омск быстрее, чем она предполагала, потому что зимник установился рано. Полностью утаить от домашних массовое утекание добра было невозможно, да Анфиса и не стремилась. Ей удалось главное — оставить в неведении Степана. Ввиду его частого отсутствия и неучастия в хозяйственных делах это было несложно.

Прасковью она предупредила:

— Не мели языком, не трепись с мужем. Все это за-ради твоих сыновей и других ваших деток, если их Бог пошлет, а также Нюраниному потомству.

— И Марфиному, — подсказала сноха.

Анфиса Ивановна помолчала, как будто Парася глупость сморозила, и продолжила:

— Проболтаешься Степану, он все на революцию и пролетариат с Карлой Марксой спустит, голь перекатная твои дети и внуки будут, что в наследство им по справедливости причитается, не увидят.

— Не проговорюсь, мама, я понимаю.

— До ночи все бабы понятливые, а как муж на постели прижмет, так у них все тайны утекают. Поэтому где клад зарою, допрежь тебе не сообчу.

— И Марфе?

Анфиса Ивановна сделала вид, что не услышала, и велела идти домашними делами заниматься — разговор окончен.

В один из дней Анфиса сняла свой портрет со стены, велела Петру оторвать холст от подрамника, свернула полотно в трубочку и унесла.

Много лет назад этот портрет маслом нарисовал ссыльный художник. Загляделся на Анфису, попросил позировать. Она взяла в руки ухват и пообещала ему самому «напозировать» поперек хребта. Оказалось, он хотел ее нарисовать, запечатлеть. Фотографии уже стали появляться в крестьянских домах, но личного портрета живописного ни у кого не было. Анфиса всегда стремилась, чтоб у нее — как ни у кого. Вырядилась и позировала. Еремей потом к портрету рамку красивую вырезал. С картины Анфиса смотрела боярыней — красивой, гордой, властной. Она и в жизни была такой. Портрет стал главным украшением дома, затмевал даже иконы на божнице.

Яркое желто-золотистое пятно невыцветшей древесины бросалось в глаза, и Анфису спросили, зачем она убрала картину.

— Перед вами отчитываться не обязанная! — ответила.

Хоть ответила, а обычно не снисходила.

Василию Кузьмичу казалось, что он разгадал загадку. Даже решил поделиться в отсутствие хозяйки:.