Желая припугнуть Анфису Турку и в целом прощупать ситуацию, Данилка отправился в Погорелово.

Анфиса Ивановна его за порог не пустила. Разговаривала на улице. Здоровенная толстая баба в накинутой на плечи дохе с широким лисьим воротником.

— Доброго здоровья, Анфиса Ивановна!

— И тебе не хворать.

— Разговор у меня к вам есть с глазу на глаз по поводу вашей коммерции с Савелием Афанасьевичем.

— Не знаю такого и коммерцией не занимаюсь.

— Не хотите по-хорошему? Тогда придется вас повесткой в ОГПУ вызывать, — пригрозил Данилка. — А то и под конвоем!

— Повесткой своей подотрись. Хотя не похоже, что ты научился-таки задницу вытирать, — равнодушно бросила Анфиса Ивановна, и Данилка не уловил ни искорки игры в ее интонации. — Прасковья! — повернула голову Анфиса. — Метлу возьми, двор подмети, грязи от всяких прохожих нанесло. — И ушла, не прощаясь, в дом.

Данилка невольно посмотрел себе под ноги. Он стоял на абсолютно чистом деревянном настиле. Не было даже белых следов от его сапог, крупяной снег осыпался с них еще за калиткой. Данилка пожал плечами — не разозлился, улыбнулся с затаенной кровожадностью. Слишком мало находилось людей из низших слоев, которые смели бы так, как мать и сын Медведевы, с ним обходиться. Это было непривычно до смеха и еще делало предстоящую месть особенно сладкой.

В пяти метрах от него, не поднимая головы, Прасковья шаркала метлой по настилу.

— Какие люди! — осклабился Данилка. — Ненаглядная Прасковья Порфирьевна собственной персоной! Как живете-можете?

Она не ответила, все мела и мела в его сторону.

— Язык проглотила? Али его тебе здесь отрезали?

— Шел бы ты, — проговорила Прасковья, по-прежнему не глядя на него, — пока Степы нет.

— Скоро твой Степа и все ваше кулацкое семейство будут у меня в ногах валяться и сапоги мне лизать! А тебя, — потыкал в нее ногайкой Сорока, — может статься, и помилую. Если хорошо ублажать станешь. Я тебя научу приемчикам в постели, дура деревенская!

Посвистывая, вразвалочку, он двинулся к калитке.

Данилкиной мести не суждено было скоро свершиться, потому что над ним самим сгустились тучи. Тот подследственный, который обозвал его садистом и умер от побоев в тюрьме, успел-таки написать и передать на волю письмо, да не кому-нибудь, а самому Троцкому в Москву. Знакомый телеграфист шепнул Данилке, что из столицы пришло указание за подписью самого наркома с требованием разобраться в деле, обращая особое внимание на методы работы Данилы Сорокина. В том, что старого большевика оправдают посмертно, у Данилки не было сомнений — арестовали-то по ошибке. И все Данилкины недоброжелатели, а их немало, с готовностью поднимут хай на предмет того, что он-де не видит разницы между революционной справедливостью и элементарной бесчеловечной жесткостью. Заваруха может для него плохо кончиться. Поэтому Данилка вызвался ехать на Васюганские болота организовывать исправительно-трудовые лагеря для спецссыльных.

Это были до того страшные и гиблые места, что не только репрессированные мерли там как мухи, но и представители власти недолго выдерживали. По доброй воле охотников туда ехать было мало, и свой порыв Данилка преподнес как отклик на решение партии, как мужественное желание отправиться на самый тяжелый участок.