В середине двадцатых годов поток репрессированных из Центральной России в Сибирь был еще скудным. Через десять лет он превратится в мощную реку растерянности, беспомощности, скорби, горя, унижений — в реку отчаяния и смерти. Зато контингент спецссыльных был для Сороки самым предпочтительным: донские и кубанские казачьи вожаки, бывшие помещики, белые офицеры, репатрианты, кулаки, буржуи, торговцы, попы, старая российская интеллигенция.
Данилка застрянет в командировке на два года, пока в двадцать седьмом году Сталин не продавит решение об исключении из состава ЦК партии «агентов объединенной оппозиции» — Троцкого и Зиновьева. Еще вчера всесильный Троцкий станет Данилке не страшен. Чем ему нравились большевики, так это тем, что соратники и враги в их рядах тасовались как карты. Какая сегодня станет козырной, простаку неведомо. Лучше всего в карты играют шулера.
Прасковья собиралась рассказать мужу о визите Данилки Сороки, но по лицу Степана, только вошедшего в дом, сразу поняла: что-то его печалит, что-то особенное. Степан нередко бывал хмур, устал, неразговорчив, однако в его глазах не блестела слезная беспомощная горечь. Похожий блеск Прасковья видела в его очах только однажды — в момент, когда Степе сказали, что мать при смерти.
Прасковье казалось, что, накрывая стол к ужину и потом убирая со стола, она ничем не выдает своего беспокойства. Но Марфа, так же чутко уловившая настроение Степана и тревогу Параси, спросила ее тихо за мытьем посуды в кути:
— Чего-то случилось?
— Не ведаю пока.
— Иди к нему, я доубираю и деток покормлю. Анфиса не заметит, она уже почивать отправилась.
Прасковья вошла в свою горенку и присела на кровать, на которой Степан лежал не раздевшись.
— Степушка, чего стряслось?
— Письмо от Вадима Моисеевича получил.
— Дык ведь он… уж тому два с лишним месяца как… — захлопнула рот ладонью Прасковья.
Известие о смерти Вадима Моисеевича пришло еще осенью. Он умер в санатории, встретив своей последний час в кругу чужих людей, вдали от друзей, соратников и учеников. Острой боли утраты Степан не почувствовал: он не видел агонии Учителя, не закрывал ему глаза, не хоронил. Был разгар хлебозаготовок, Степан мотался по району, спал не больше трех часов в сутки, на переживания, кроме тех, что связаны с выполнением планов, у него не оставалось сил. Боль настигла Степана сейчас, зимой, когда он неожиданно получил прощальное письмо Учителя.
— Долго шло. Вот, — протянул сложенный листок Степан, — читай.
— В голос? — взяла бумагу как большую драгоценность Прасковья.
— В голос.
— «Здравствуй, Степан!..»
Буквы были дрожащие, нетвердой рукой выведенные. Прасковья не могла разобрать почерк, не только потому, что он был коряв, ей мешали навернувшиеся слезы.
— «Пишу тебе, стоя на краю могилы», — подсказал Степан.
— «Смотрю я в нее без страха и паники», — продолжила Прасковья. — «Подводя итог жизни, могу честно сказать, что посвятил ее своей главной мечте — счастью человечества. И остаюсь верен убеждению, что все страшные жертвы и даже преступления с точки зрения бытовой морали были ненапрасны и оправданы…» Господи! — всхлипнула Прасковья. — Не покаялся перед смертью. У жидов не принято, что ли?