Мариан тянет меня за руку.

Сразу за выгоном натыкаемся на погребок. Мы заметили его случайно. Если бы не дверь, сорванная с петель, и не зияющий черный лаз, прошли бы мимо поросшего бурьяном и крапивой бугра. Лестница в погребе почти развалилась, осталось две-три ступеньки.

Мы скатываемся в прохладную темноту, тяжело дыша и страшась неизвестности.

Постепенно глаза привыкают к темноте. Погреб довольно просторный. В углу корзина с полусгнившим картофелем и брюквой, поближе к лазу то ли мешки, то ли рогожи… Мариан сидит на мешках. Я вываливаю из корзины содержимое, переворачиваю ее кверху дном и тоже сажусь. Не знаю, надолго ли, но пока у нас есть пристанище. Судя по всему, мы угодили на самую передовую. Теперь никуда не уйдешь, сиди и жди. Только бы немцы не наскочили.

Ночь тянется бесконечно долго.

Мы перетащили тряпье в дальний угол и устроились там, тесно прижавшись друг к другу. Спали кое-как, урывками, поминутно просыпаясь, тревожно прислушиваясь к происходящему. Ночью стреляли реже. Перед рассветом совсем перестали. Стояла непонятная, настораживающая тишина.

Было сыро и холодно. Сквозь отверстие лаза едва серело небо. У меня затекли ноги, поднявшись, решил выглянуть наверх, но у самой лестницы меня остановил нарастающий свист, резкий и пронзительный. Прежде чем я успел что-либо сообразить, рядом разорвалась мина. Запахло дымом, за ворот посыпалась земля. Мариан проснулся, вскочил на ноги, но тут же снова упал, зажимая уши ладонями.

Не знаю, сколько часов продолжается обстрел. В горле сухо и горько. Невыносимо хочется пить. О еде не думаем. И вообще ни о чем не думаем, думаем только о том, чтобы мина не угодила в наш погреб.

Мариан молится, в промежутках между разрывами я слышу его шепот: «Ойче наш, ктуры есть в небеси…» Мне кажется, что он произносит слова механически, не вдумываясь в их смысл. Вот у Ядвиги все было по-другому. Молясь, она закрывала глаза, словно уходя в себя, и оттуда, из глубины, извлекала гулкие, как эхо, фразы. В каждом слове своя интонация: то кроткая, то торжественная, то наставительная.

— Ты знаешь, Мариан, вот мы вернемся в Каменку, а Ядвига уже дома.

Мариан смотрит на меня, грустно поводя плечами.

— Как знать…

— Ядвига — артистка, она непременно выкрутится.

— Как знать, — опять повторяет Мариан.

Глаза мои настолько привыкли к темноте, что я отлично вижу лицо Мариана. Оно не кажется сейчас таким красивым, как было там, на поле, лоб и щеки перепачканы землей, волосы спутались.

— Помнишь, — продолжаю я, — как Ядвига разыграла спектакль, когда партизаны кокнули рыжего Готлиба и его привезли на подводе? Даже прослезилась на виду у всех. А вечером шла к партизанам на связь.

— Почему она там не осталась тогда? — с сожалением говорит Мариан.

— Это ты прав. И все-таки Ядвига отличная артистка, она обязательно выкрутится.

— Как знать, — в который раз говорит Мариан.

По правде, я тоже не совсем верю, что все будет так, как говорю. Но мне хочется, чтобы у Мариана и у меня была надежда.

Отвлекшись разговорами, не замечаем сразу, что разрывы вокруг прекратились и отдаляются куда-то в сторону.