Потом я вижу ее. Джун у турникета, лицо красное, волосы растрепаны, как и ее взгляд; в нем растерянность и страх. Она ковыляет по платформе ко мне и вместо объятий отвешивает мне пощечину.

– Зачем ты меня убила, Дейзи-Мэй?

Вот только она сказала тогда совсем другое. Она ударила меня не со злости, а со страху, и это напугало меня сильнее всего. Я привыкла, что меня бьют, но только не Джун, и откуда-то я знала, что это не моя Джун, это что-то другое вцепилось в ее разум, уже рвет его на куски и прибирает эти куски для себя.

– Зачем ты меня убила, Дейзи-Мэй?

Платформа вращается, как сцена в театре на Вест-Энде, и вот я в бабушкиной кладовке; полки набиты десятками банок с вареньем, джемом и прочими неразличимыми вещами. Здесь пахнет детством. На стенах аккуратно приколоты десятки фотографий, под каждой – клейкий листок с нацарапанным черным фломастером словом.

Холодильник

Машина

Дом

Дейзи-Мэй

В моих глазах слезы, когда я смотрю на свою фотографию, которую Джун сделала в прошлом году, когда мы ездили в парк аттракционов неподалеку. Она не могла запомнить меня. По крайней мере, настолько боялась забыть, что ей требовалось напоминание.

«Зачем ты меня убила, Дейзи-Мэй?»

Я оборачиваюсь и вижу Джун; лицо синее и распухшее, на губах следы запекшейся крови.

Но ты сказала не это. Ты сказала «нашла», с облегчением в голосе. Ты усадила меня, объяснила, что это началось шесть месяцев назад, как вор, который прокрадывается незаметно, утаскивает твои воспоминания, лица, имена и возвращает их с большой неохотой. Фотографии и листки – единственный способ пытаться до какой-то степени сохранить контроль. Ты сказала мне, что обрести прежнюю память невозможно. Ты наклонилась ко мне, словно боялась, что деменция подслушивает.

Ты попросила меня кое-что сделать.

«Зачем ты меня убила, Дейзи-Мэй?»

Потому что ты попросила меня об этом, бабуля Джун.

Потому что ты пошла напрямик и попросила меня.

Время выписывает кренделя, как пролитая вода, и я сижу перед Джун на кухне. Судя по свету, вечер тот же, но позже. Фоном бормочет радио, а на столе перед нами из двух кружек «Овалтина»[8] идет пар. Не знаю, что это – взгляд в прошлое, реконструкция, садистское путешествие во времени, – но Джун, сидящая напротив, не прежняя чудовищная пенящаяся кровью фигура. Это бабушка, какой я ее помню: теплая, обнадеживающая, спокойная.

Потому что это самый жестокий способ сделать. Потому что она собирается попросить меня о настолько чудовищном поступке, что выйдет намного эффективнее, если она не будет похожа сейчас на Фредди Крюгера.

– Я каждый вечер выпиваю чашку «Овалтина», – говорит Джун. – Память еще не настолько плоха, чтобы я об этом забыла. Помогает уснуть, когда все остальное не работает, но распорядок успокаивает лучше, чем само питье, если честно.

И вправду честно. Слишком честно для нас обоих.

Джун наклоняется, роется в своей старой, потрескавшейся кожаной сумочке и достает листок бумаги.

– Тут номер одного парнишки. Хочется придумать какое-нибудь красивое имечко для торговца наркотиками, но не выходит. Хотела сама купить эту штуку, но он не согласился. Бог знает, что, по его мнению, могла сделать с ним семидесятипятилетняя старуха – не самый подходящий кандидат на роль копа под прикрытием, – но мне он не продал.