— Да? — Заххара не скрывала свой скепсис.

— Конечно! Смотри, если бы не я, он бы не излечился от паралича и не смог бы говорить. А если бы не он, я была бы мертва. Мама моя была бы мертва… отец… все бы умерли…

Она всхлипнула.

А Тойтек зажмурился, понимая, что не так страшна любовь женщины, как ее благодарность.

— И это ли не знак свыше? — он почти видел светящееся вдохновением лицо Алины, взгляд ее, в котором читалась решимость преодолеть все препятствия на пути к совместному счастливому будущему, первым среди которых было несогласие самого Тойтека. — Я сумею! Я…

— Сумеешь, конечно, сумеешь, — а вот Заххара с трудом сдерживала смех. — Я буду первой женой, а ты любимой…

— Я буду единственной!

— Это вряд ли. Знаешь, сколько желающих появится на молодого холостого и состоятельного спасителя человечества? Одной тебе не справится.

— Но…

— Созвездие признает все формы браков, так что… — Заххара выразительно замолчала, позволяя Алине додумать самой.

И Тойтеку.

Стало не просто не по себе. Он и прежде был известен, но в узких кругах, а теперь, выходит, круги станут не слишком узкими.

— Вместе мы справимся, — подсказала Заххара. — Главное, ему не говори.

— Чего не говорить?

— Ничего не говори. Не стоит пугать мужчину грядущим счастьем…

А потом стало тихо.

Настолько, что от тишины этой Тойтек заскучал, причем настолько, что принялся вспоминать ноты той единственной пьесы, которую он сумел доиграть до конца. Ноты вспоминались, подсказывая, что по крайней мере долгосрочная память не пострадала.

А что пострадало?

Самолюбие. Пожалуй. Себя стало жаль. Потом еще жальче. И от жалости этой рассыпалась прахом несуществующая скрипка.

— Ты ведь пришел в сознание, — теперь Заххара была одна. — Это хорошо. Думаю, у тебя есть вопросы, поэтому я расскажу.

Она села рядом.

Близко.

Тойтек не мог ощущать этой близости, понимая, что находится в плену реанимационной капсулы, но вот… это не любовь. Любовь — это глупости, а он умный человек, просто тревожность повышена, что объяснимо. И размыто чувство яви.

— Прошло три недели…

Три?

Это двадцать один день… это много… проклятье!

— Мы живы. Большей частью. Вообще удивительно… на чудо похоже, не иначе, но погибли четверо. К сожалению, один из пассажиров заперся в каюте и пил. Много пил. В итоге чума наложилась на алкогольную интоксикацию, и первой отказала печень. Мы ничего не смогли сделать.

Четверо — это много или мало? Странно, Тойтек раньше сказал бы, что результат отличнейший, что процент ниже ожидаемого, ведь на корабле были тысячи людей, а теперь ему было совестно, что эти четыре человека погибли.

Будто он их убил.

Иррациональное чувство.

— Второй… приступ аппендицита, переросший в перитонит. Спасти не удалось. Мы пытались, но… если бы не чума… а лекарство действует, только медленно. Времени же ему не хватило. Хуже всего, что он оказался мужем первой Советницы. Путешествовали инкогнито, годовщина свадьбы. И кажется, она его любила.

Его тоже стало жаль.

И советницу.

Кажется, Тойтек стал чересчур жалостливым.

— Она не считает нас виноватыми, но… насколько знаю, идут аресты. И попадут под суд очень многие. Безопасников здесь едва ли не больше, чем пассажиров. Твой приятель не вылезает с допросов, даже на поверхностное сканирование согласился. А эта тварь, которая все затеяла, представляешь, умерла… третья жертва.