— Пуговичная коллекция моего папы, — повторил Снифф. — Хочешь сказать, Шуссель — не мой отец?

— Конечно, он твой отец, — ответил Муми-папа.

— Так куда же тогда девалась его драгоценная коллекция? Она должна была достаться мне по наследству.

— Хупп-хэфф, как говорил мой папа, — сказал Снусмумрик. — Почему ты так мало рассказываешь о Юксаре? Где он сейчас?

— Да кто же их разберёт, этих пап… — Муми-папа неопределённо взмахнул лапой. — Они приходят и уходят… Как бы то ни было, я сохранил их для потомков в своих мемуарах.

Снифф фыркнул.

— Выходит, Юксаре тоже не любил сторожей в парках, — задумчиво проговорил Снусмумрик. — Надо же…

Они вытянули ноги в траве и закрыли глаза, подставив лица солнцу. Было хорошо, слегка клонило в сон.

— Папа, — сказал Муми-тролль, — а неужели в те времена так странно разговаривали? «Представьте мое удивление», «послужат отрадой и уроком», «сие» и всякое такое.

— Что тут странного? — рассердился папа. — Думаешь, писатель может выражаться как попало?!

— Да, но иногда же ты выражаешься как все, — возразил его сын. — И Шуссель у тебя разговаривает нормально.

— Ерунда, — отмахнулся папа. — Это просто местный колорит. К тому же есть большая разница между тем, как мы о чём-то думаем, и тем, как мы об этом рассказываем. То есть, я хочу сказать, наши представления и рассуждения, когда мы начинаем о них рассказывать, звучат совершенно иначе, и всё это очень зависит от настроения… Так мне кажется.

Папа замолчал и принялся взволнованно листать мемуары.

— Думаете, я выбрал слишком необычные слова? — спросил он.

— Ничего страшного, — сказал Муми-тролль. — Ведь это было давно, к тому же в целом-то понятно, что ты хотел сказать. Ты что-нибудь ещё написал?

— Пока нет, — ответил папа. — Но сейчас начнётся самое увлекательное. Я почти дошёл до дронта Эдварда и Морры. Где моё перо?

— Вот, — сказал Снусмумрик. — И, послушай, напиши побольше о Юксаре. Со всеми подробностями!

Муми-папа кивнул, положил тетрадь на траву и продолжил писать.

Тогда-то во мне и проснулся интерес к столярному делу. Этот особый дар, вероятно, был врождённым — я как бы ощущал его в кончиках пальцев. Первая проба таланта была скромной. Я нашёл на верфи подходящую деревяшку, взял нож и принялся вырезать горделивое украшение, впоследствии увенчавшее крышу ходовой рубки. Оно имело форму луковицы и было покрыто аккуратной резьбой в виде рыбьей чешуи.

Фредриксон, к сожалению, почти ничего не сказал об этой важной детали оснастки судна, так как думал только о спуске на воду.

«Морзкой оркестор» был готов. Ослепительно красный в лучах солнца, он стоял на четырёх резиновых колёсах (которые призваны были спасти его на предательских песчаных отмелях) и радовал глаз. Фредриксон раздобыл где-то капитанскую фуражку с золотым галуном. Он ползал под брюхом корабля и взволнованно бормотал:

— Застрял. Так я и думал. Час от часу не легче.

Фредриксон говорил на удивление много — очевидно, он был чем-то серьёзно обеспокоен.

— Опять в путь, — зевнув, сказал Юксаре. — Хупп-хэфф! Что за жизнь! Вечно вам всё не так, переезжаете, мотаетесь туда-сюда, взад-вперёд, с утра до вечера. Такая бурная деятельность до добра не доведёт. Просто плакать хочется при одной мысли о тех, кто вкалывает день за днём в поте лица, — зачем это, спрашивается, нужно? Один мой родственник зубрил тригонометрию, пока усы не обвисли, а когда всё вызубрил, пришла какая-то морра и съела его. Вот и лежит он теперь в моррином брюхе вместе со своей учёностью!