В Риге выковырять и продать все остальные камешки, по отдельности. Вместо них вставить янтарю. Это он в Риге ничего не стоит, а у арапов ценится не дешевле лалов. На вырученные деньги нагрузить большой корабль северным товаром – рыбьей костью с Мурмана, ворванью, тем же мехом. И поплыть вкруг Европы, всюду приторговывая, к маврам в Испанию. Там янтарную змею продать султану. Этак можно не восемь тысяч, а все восемнадцать убарсучить.

От сладких мечтаний Шельма замедовел, размягчился. Оттого и утратил сторожкость.

В некоей роще, едучи, был вдруг подхвачен с двух сторон, выволочен из седла, брошен наземь.

Какие-то сивобородые мужики, с топорами, держали обомлевшего Шельму крепко. Приговаривали:

– Попался, татарин! К Сычу его!

Взяли за шиворот, связали руки, потащили.

Яшка бояться боялся, но лишнего пока не болтал. Тут со словами ошибиться было нельзя. Не к месту что-нибудь ляпнешь – пропал.

Приглядывался пока, что за люди. Разбойники? Вряд ли. Больно рожи скучные. А кто – непонятно.

Это еще неизвестно, к кому хуже в лапы угодить – к разбойникам или не поймешь к кому.

– Ишь, на лбу-то, Мить, глянь. Знак поганый.

– Глазами лупит. Иди, нерусь.

– Щука, на сапоги ему глянь. Кожа-то, а?

Прислушиваясь к косноязычным словесам своих захватчиков, глядя на их грубые рубахи и лапти, принюхиваясь к кислому земляному запаху, Яшка с удивлением понял: мужики и есть. Крестьяне, смерды. Которые, прости господи, землю сохой скребут.

Чтоб мужичье, деревенщина, напали на проезжего, это невидаль небывалая.

К смердам и городскому черному люду, кто горбом и потным кряхтением живет, Шельма относился с презрением. За что уважать тех, кто согласен, подобно волу, тащить тяжкое ярмо, кто без ропота сносит муравьиное существование, одевается в рванье, жрет солому пополам со жмыхом? Он, Яшка, лучше сдох бы, чем так жить.

Мужики – дурни, ничего не соображают и не умеют, им только грязную работу делать.

Эти вот: обшарили, обыскали, а цепь, спрятанную в поясе, не нащупали. И Бохову печатку в запазушном схроне не нашли. Даже в седельные сумы не заглянули. Хороши разбойники.

Отбрехаться от таких будет нетрудно. Однако сначала нужно разобраться, к какому-такому сычу ведут они «татарина».

Через малое время приволокли тихого и послушного Яшку на поляну. Там – большой шалаш из веток-листьев, перед шалашом костер, на костре котел. У котла, помешивая, стоял сильно пожилой дядька в полуседой бородище. За поясом, как у остальных, топор на длиной ручке, однако за спиной имелось и настоящее оружие: лук с колчаном.

Мужики разом, в несколько голосов, зашумели, что взяли татарина, Мамаева лазутчика. Бородача называли не Сычом, а «Федорычем». Стало быть, Сыч – прозвище.

Теперь Шельма начал кое-что понимать.

Знать, война с Ордой уже началась, и смерды – ополченцы – выставлены дозором. Сыч этот у них за начальника. У него рубаха без заплат, на ногах не лыко с онучами, а сапоги.

В отличие от гомонливых мужиков Сыч был молчалив, разглядывал Яшку тяжелым, спокойным взглядом. Глаза выцветшие, всё на свете повидавшие, цеплючие. А всё равно деревня.