— То есть ты продал свой дом? — в третий раз зачем-то переспрашивает, только теперь уже заменив "наш" на "мой".

До нее начинает потихоньку доходить, но она все же надеется на то, что я решил  разыграть ее, и в третий раз я непременно расколюсь, после чего мы вместе посмеемся над глупой шуткой и, срывая друг с друга одежду, пустимся во все тяжкие, но нет.

— Да, я избавился от дома и от всего, что было в нем, — честно отвечаю, глядя ей в глаза, в которых теперь застыли слезы.

— Не понимаю, что могло послужить такому решению?

— Потому что этот дом изначально был ошибкой, еще до того, как я..., — вынужденно прикусываю язык, едва ли не проговорившись о Юле. Позже. Не все сразу. Я прочищаю горло и продолжаю: — Мне никогда не нравились ни его расположение, ни дизайн. Не в курсе, у домов же есть душа? Наверное, есть. Потому что его душа мне тоже не нравится! Все это не для меня. Я думал, что он отражает мою сущность, но, как оказалось, это совсем не так. Он тоже оказался подделкой! — понимаю, что достаточно уже бреда. Бобби все равно перестала меня понимать. Я перевожу дыхание, допиваю остатки из бокала, смочив пересушенное горло. — Нашелся человек, который захотел приобрести этот дом, и я принял решение продать его как можно скорее.

Бобби пронзает меня своим взглядом насквозь, как ледяными иглами, заставляя чувствовать себя подлой тварью. Она мечтает загнать меня в угол, чтобы я забрал свои слова назад и признал все вышесказанное глупостью. Но игры с моим разумом увенчаются провалом, потому как моим сердцем ей овладеть так и не удалось. А что уж говорить о разуме?

Я забираю у нее полупустой бокал, ставлю на полку, затем беру ее за руку и веду до дивана. Она присаживается на край, складывает руки и ноги, максимально держась закрыто от меня.

Натянутость, дрожание пальцев и даже неестественный наклон головы говорит о том, что Бобби здесь неуютно. Ей больше неуютно рядом со мной.

Возможно, я этого и добивался. Сложно судить, ведь я действую нерационально даже для самого себя.

— Влад, а где картина? Где мои подарки, которые я дарила тебе на Рождество и на нашу годовщину? Ты же их перевез сюда? Они же здесь? — говорит она дрожащим голосом.

Бобби оглядывается на кучу мешков и коробок, выставленных в коридоре и у окна, осматривает голые стены, и только потом возвращает вопрошающий взгляд на меня.

А мне стыдно.

Мне стыдно, потому что я только сейчас вспомнил об этих подарках. Среди них была одна вещица, которая по-особенному дорога Бобби. По крайней мере, так она отзывалась о картине, созданной уличным художником. На ней были мы. Счастливые и потерявшие головы друг от друга. Бобби просила повесить ее на видное место, а я благополучно забыл о ней как только вернулся из совместной поездки в Париж, где мы провели выходные, отмечая нашу последнюю по счету годовщину.

Сцепив ладони на затылке, я отхожу к окну, откуда открывается панорама города, утопающего в красках заката. Солнце еще не зашло, оно цепляется за небо, так же как я цепляюсь за прошлое, но рано или поздно мне придется его отпустить.