– Я присвоил бизнес одного поляка.

– Что, прости?

– Торгую анашой.

– Ты шутишь?

– Официально я делаю пластмассовые розетки и тройники в мастерской. Нужно же прикрытие.

– Тебе никогда не хотелось жить честно?

– Зачем? Ты боишься, что, если я буду здесь плохо себя вести, меня посадят в тюрьму?

Она вздохнула и показала ему, махнув рукой, что ей плевать.

– Ну что? Далеко ли ты продвинулся с прошлого раза?

– Продвинулся… Ох… как ты со мной разговариваешь… психолога из себя строишь?

Она невозмутимо продолжала:

– Далеко ли ты продвинулся? Признаешь ли, что я тобой интересуюсь?

Он подался назад и потеребил нижнюю губу, блеснув глазами.

– Что происходит? Ты влюбилась?

– Брось!

– Я тебя возбуждаю? Я ничего так, а?

Она тоже отодвинулась и, принимая игру, стала разглядывать его тело. На его накачанных руках играли блики, искры гордости сверкали в глазах, и он подкреплял свои движения победоносной мимикой.

– Ты недурен, – заключила она. – Не было нужды заставлять девушек ложиться с тобой под угрозой ножа.

Взгляд погас, но Сэм и бровью не повел. Ему это уже говорили – полицейские, следователь, эксперты, адвокат, – достали до печенок. Элиза не отступала:

– Эти девушки сами могли бы сказать тебе «да».

Он ровно дышал, невозмутимый, непрошибаемый. Она продолжала:

– Ты соблазнил бы их, если бы взялся за это, как все.

Никакой реакции.

– Ты хотел, чтобы они сказали тебе «да»?

Мраморная глыба.

– Ты требовал, чтобы они уступили тебе, а не чтобы отдались. Я, если бы ты меня захотел, возможно, повелась бы, но тебе бы это не понравилось.

Он весело расхохотался:

– Так я и думал: ты влюблена в меня.

Элиза теряла контроль над разговором. Ясность ума ее покидала. Подавив панику, она заставила себя расслабиться. Потом услышала свой голос:

– Я мать, Сэм.

Он с вызовом поиграл мускулами:

– Нет… ты не старуха… ты еще ничего.

Элиза сама не знала, куда ее занесло; она продолжала, движимая внезапно открывшейся интуицией:

– Я мать, Сэм. Или, вернее, была ею. Вообще-то, если становишься матерью однажды, то это навсегда. Даже если ребенок умер.

Борясь с застилавшими глаза слезами, она сосредоточилась на словах, слетавших с ее губ:

– Я мать.

– Мать дочери, которую я убил.

– Именно.

– И изнасиловал.

– Точно.

– Какого же черта ты здесь делаешь?

– Я смотрю на тебя как мать, Сэм. Не твоя настоящая мать, которую ты не знал. Не твоя приемная мать, которая на тебя плевать хотела. Как мать, которая могла бы у тебя быть. А ты – ты как сын, которого я могла бы иметь.

– Ты чокнутая!

– Возможно. А ты?

Помедлив, он нехотя согласился:

– Да, я тоже.

Странная связь объединила их. Двое сумасшедших. Двое раздавленных. Они чувствовали себя одинаково потерянными.

Она заговорила снова:

– Ты знаешь, что такое мать?

– Нет…

– Та, кто тебя не оттолкнет. Кто всегда примет. Кто любит. Кто не судит. Кто прощает.

– Есть вещи, которых простить нельзя.

– Откуда тебе знать?

Он, похоже, был озадачен.

Потирая руки, Элиза склонилась к стеклу:

– Прежде чем простить, надо понять. Я не поняла твоих поступков.

– Если ты меня поймешь, это не вернет тебе твою дочь.

Она выпрямилась, вспыхнула, побагровела. Крылья ее носа налились синевой и трепетали. Срывающимся от злости голосом она отчеканила: