– Так ты уже не так меня боишься, постреленок?

Он, в свою очередь, сощурился.

– Когда на мне нет одежды?

Он встал, вздыбил шерстку и гибким движением потерся о стекло, этакий чувственный чаровник.

Кот сбивал Элизу с толку, он казался ей знакомым. Что-то в нем… Ей хотелось потрогать его, погладить, поцеловать…

Осторожно, без лишних движений, она поднялась, чтобы отпереть застекленную дверь.

Задвижка сухо щелкнула. Кот задал стрекача.

Она открыла дверь и шагнула на террасу:

– Киса!

Он убежал лишь на середину лужайки, к своей кормушке; впервые не спрятался от нее за изгородью – этот прогресс надо было отметить.

– Киса! Кис-кис-кис-кис!

Кот задрал голову, сглотнул, но не двинулся с места. Его глаза, желтее лютиков, были устремлены на нее с тревожащей неподвижностью.

Элиза машинально потерла руки и заметила, что вся покрылась гусиной кожей. Начинался март с его заморозками, а она разгуливала голая по лужайке. Какое безумие!

Одним прыжком она оказалась внутри. Кот по-прежнему пристально смотрел на нее, связанный с ней взглядом, столь же завороженным, сколь и запуганным.

– Хочу ли я приручить дикого кота?

В царственной позе, сжав челюсти, он ждал ответа.

– Люблю ли я кошек?

Маленькие розовые ноздри морщились под треугольной кошачьей мордочкой.

– Нет.

Ее уверяли, что эти животные эгоисты и ни к кому не привязываются. Разве он не доказал это, противясь ее авансам? Она пожала плечами, закрыла дверь и задернула занавеску.

Она умышленно не просила новой встречи с Сэмом Луи целый месяц. Как бы то ни было, время работало на нее, ему было некуда деться из застенка.

Весь этот месяц Элиза лишь ходила мимо тюрьмы. Она смотрела на этот большой обветшавший корабль, неподвижный, словно выброшенный на берег реки Иль, который не плыл никуда, и пассажиры его тоже никуда не плыли. «Место заключения – вот верное слово, – решила она, – они заперты и останутся в заключении до конца своих дней». Сама она пользовалась свободой передвижения, шла, куда ей хотелось, по берегам журчащей реки, под деревьями с набухшими почками, шла в кондитерскую, в кафе, домой. Однако она не питала никаких иллюзий относительно другой своей свободы – свободы мысли: она тоже была узницей, она металась в тесной камере. Ее застенком было безразличие Сэма. Это ограниченное пространство она без конца мерила шагами.

Однажды ясным утром Элиза заметила на берегу Иля высокую загорелую женщину в блузке с глубоким вырезом и мини-юбке, с великолепными, бесконечно длинными ногами; прислонившись спиной к стволу дуба, согнув одно колено, она словно подставляла свои совершенные формы свету, отдавалась солнцу. Смежив веки, приоткрыв губы, запрокинув голову, она гладила правой рукой лучи, согревавшие ее шею и грудь над вырезом блузки, а левая между тем скользила от волос до бедер, то взъерошивая роскошную гриву, то лаская бархатистую кожу там, где кончалась юбочка. Она трепетала, не обращая внимания на прохожих, вся во власти своего небесного возлюбленного. Элиза обошла ее, смутившись.

Назавтра она встретила ее на том же месте, живую статую, царственную, дерзкую, непристойную, похожую на пошлые картинки, которые обожают дальнобойщики. Обходя ее, Элиза разглядела вдали точку, на которую неотрывно смотрела женщина, – кусок тюрьмы, верхний этаж которой возвышался над стенами. Из-за решетки в одном окне смуглый мужчина смотрел на нее, раскрыв рот. Тут Элиза поняла, что муж и жена нашли способ заняться любовью.