– Какого черта ты сюда таскаешься? Чего тебе надо?

Она поискала ответ на желтоватых стенах, перебрала несколько выдумок и решилась на откровенность.

– Я не знаю, Сэм. Честно.

Она не манипулировала им, не маскировала никакую стратегию, она призналась в своем смятении с полнейшим простодушием, и он это почувствовал. Его ручища стукнула о стекло.

– Черт, это нездорово!

Элиза, вспыхнув, вскочила и направила на него обвиняющий перст:

– Тебе ли судить о том, что здорово и что нездорово, Сэм Луи?

Глаза ее сощурились, ноздри трепетали, челюсть ходила ходуном; она разозлилась.

Впечатленный, он замолчал и обмяк на стуле, как тряпичная кукла. Потом буркнул:

– Все равно… Ненормально.

Элиза села, прямая, как учительница, продолжающая урок после несвоевременного вмешательства.

– Ненормально – да. Нездорово – нет. – Она кашлянула. – Каждое слово имеет свой смысл. Не забывай, что ты разговариваешь с переводчицей.

– Переводчица может объяснить мне, какого черта она сюда таскается?

– Мне незачем оправдываться. Я тебя навещаю.

В их перепалке она одержала верх, и он не мог смириться с этим. Он вскочил, опрокинув стул, и бросил ей, гневно сверкнув глазами:

– Довольно. Я не поддамся на твою игру.

Она усмехнулась:

– Какую игру?

– У тебя нет никаких причин навещать убийцу твоей дочери!

И с этими словами он застучал в дверь, потребовав немедленно отвести его в камеру.

Вернувшись в свою квартирку, Элиза открыла застекленную дверь, выставила табурет на выложенную серой плиткой площадку, служившую ей террасой, повернулась к лужайке и подставила лицо солнцу. Соседи подстригли газон, и в воздухе витал запах свежескошенной травы.

Ликование клокотало в ее сердце. Ей удалось вывести из себя этого монстра! Да, она вытащила его из кокона равнодушия. Его! Сэма Луи! Того, кто леденил кровь публике в суде, описывая свои убийства в технической, клинической, холодной манере, без грана чувства! Того, кто перечислял, как предметы, женщин, которых изнасиловал и убил, – первая, вторая… пятнадцатая, – отказывая им даже в имени! Его, мучителя, не испытывавшего ни малейшего сочувствия к своим жертвам и их близким. Его, палача, не ощущавшего симпатии даже к самому себе: «Если вы выпустите меня из тюрьмы, я снова возьмусь за старое». Он, Сэм Луи, сегодня, вдруг потеряв контроль над своими нервами, колотил в дверь, чтобы убежать от Элизы, как ребенок в опасности.

Какой опасности? Этого он не знал. Она тоже не знала, не определив точно свою цель. Однако она хорошо понимала, что в эту субботу, в те несколько секунд паники, нащупала то, что искала вслепую.

Согласится ли он еще увидеться с ней?

Она не сомневалась в этом. Сегодня что-то сдвинулось с мертвой точки… Он, быть может, согласится из любопытства – разве не стала она его единственным приключением в тюрьме? Согласится из гордости, потому что ему ненавистна собственная слабость. Согласится из мужского шовинизма, злясь, что бежал от женщины. Согласится из желания держать ситуацию под контролем, чтобы заставить забыть свое смятение, доказать свое превосходство.

Она раскрыла на коленях желтую папку. В ней были вырезки из газет и рукописные заметки, сделанные по ходу слушаний. «Убийца с Монпарнаса» – вот как назывался душегуб, прежде чем обрести имя и лицо. Сначала о нем не знали ничего, кроме его преступлений, жутких, зверских, непристойных, которые совершались одно за другим по одному