— Привычка, — сказал он. — С детства приучен ценить каждую крошку хлеба. Это теперь люди зажрались. А мы цену хлебу знали. Веришь или нет, а иногда, оставшись один в комнате, часами искал завалявшуюся где-нибудь корочку черного хлеба. Родители запирали шкафчик с продуктами на замок. Сестра имела свой шкафчик. А замочек у него был — ломом не сломаешь- Но дело не в этом. Совсем не в этом. Ты думаешь, сталинизм был делом рук голодных людей? Нет! Он был все-таки делом сытых. Но суть дела, повторяю, не в этом. В чем? Не знаю. Ты читай дальше. Может быть, догадаешься. А я сам не знаю, я жду, когда ты мне скажешь. То, что ты подумал, — верно. Но мне этого мало.

— Считается, что мы — злодеи, — продолжает мой собеседник. — А злодеи не имеют переживаний, не имеют психологии. Нагляделся я на эту психологию у других. Психология! Переживания! Вот в нашем доме, в соседней квартире живет супружеская пара. Она сразу завела любовника. И не одного. И он баб таскает к себе в дом при удобном случае. И вся их психология состоит в одном: выкроить удобный момент, чтобы совершить очередную банальную измену. А все их переживания — как бы не забеременеть и не подцепить венерическую болезнь. Этажом выше живет профессор. Есть и у него переживания: вырвать новую квартиру в своем институте, в старой ему уже недостойно жить. Вся его психология — бросить старую работу и устроиться в новый институт, где ему пообещали квартиру. Я наблюдал его, я видел, как он стал профессором. Во всей его прошлой жизни психологии этой не наскребешь и на одну страничку. А нынешних критиканов возьми. Жалуются, что их сажают в сумасшедшие дома и лечат принудительным порядком. А знаешь ты, сколько нашего брата в этих психушках перебывало? А как нас лечили? Нас «лечили» так, что я до сих пор слово «мама» с трудом пишу. А критиканы после психушек книжку за книжкой сочиняют.

Прожили бы они хотя бы с год в тех условиях, в каких я семь лет отмучился, посмотрел бы я на них. Их за дело сажают. А за что меня? За то, что я верой и правдой служил Партии? Думаешь, мне легко было? А известно ли тебе, что сначала собирались устроить образцово-показательные разоблачительные антисталинские процессы над такими, как я? Хотели из нас козлов отпущения сделать. Нас и в психушки-то посадили, чтобы подготовить к этим процессам. Только ничего из этого не вышло. Представь себе, среди нас не нашлось ни одного, кто согласился подыгрывать Им в этой затее. Ни одного!! Наши жертвы наперебой соглашались делать все, что мы их просили. А мы не захотели. Что это? Мы сыграли бы любую роль, если бы это было нужно для нас же, для таких же, как мы. И мы играли такие роли. Но в разоблачительных антисталинских процессах — это не для нас! Случайно ли это? Почему? Объясни! Вы, молодые, все понимаете.

Но помни, — говорит мой Сталинист, — все то, что теперь говорят критики о нашем времени, есть отношение к нему с позиций сегодняшней, а не прошлой жизни. И потому это все есть ложь. Знай, в истории нашей страны время было самым ужасным, но оно было и самым прекрасным. Пройдут года, и о нем будут мечтать лучшие люди. О нем легенды будут сочинять. Однажды (это было в тридцатом восьмом году) пришлось мне целый месяц просидеть в одной камере с молодым парнем — «врагом народа» (так было надо для Дела). Мы говорили с ним обо всем с полной откровенностью с его стороны. Он ненавидел Сталина и «всю его банду». Я его как-то спросил, кем бы он хотел стать. Он сказал, что в глубине души у него таится, как это ни странно, одно желание: стать чекистом, а в крайней случае — партийным руководителем. Он был смелый парень, держался с достоинством, ни в чем не покаялся. Он знал, что его расстреляют. Он ненавидел тех, кто его расстреляет. Но он мечтал быть в числе расстреливающих. Что это? Эпоха, молодой человек! Э-по-ха! И правду о ней надо искать в ней самой, а не в сочинениях уцелевших жертв. Жертвы… Кто был на самом деле тут жертвой?..