Ты не поверишь, — продолжает он (я молчу, мои функции с ним сводятся к молчанию), — но я горд тем, что сумел предать свою первую любовь и дружбу, преодолеть в себе человека в этих человеческих слабостях. Сочиняя свои подробнейшие отчеты для органов, я ощущал в себе демоническую силу и власть. Моим начальникам приходилось даже слегка сдерживать мое рвение, снижать литературную возвышенность моих доносов и ориентировать меня в более трезвом и практическом направлении. Они сами (как и я) не понимали моего состояния божественной возвышенности и приобщенности, рассматривая его как «революционную романтику» и считая необходимым подкрепить ее столь же революционной «деловитостью».

«Из тебя отличный чекист выйдет, — говорили они мне, похлопывая меня по плечу. — Только для этого, парень, надо учиться, учиться и учиться. Знаешь, чьи это слова? Знаешь, конечно. Языки иностранные учить надо. Книги читать. Музыку слушать. На выставки ходить. Надо все знать. Это нам пришлось от церковно-приходской школы сразу прыгать на вершины премудрости. А вам советская власть все условия создала. Только учитесь! Овладевайте знаниями! Без этого мы не сможем удержать завоевания Октября и продолжить их до победы коммунизма во всем мире. Понял?»

Я понимал все и без этих слов. Но слушать эти слова мне было бесконечно приятно. Они для меня звучали как гимны божественной красоты.

Ты думаешь, я верил в марксистские сказки о светлом. будущем? продолжает свою исповедь Сталинист. — Нет, никогда. И из моих сверстников никто в это не верил. Нам не надо было верить в это будущее, ибо оно уже было в нас самих. Думаешь, мы чего-то боялись? Нет. Зачем нам бояться, если все вокруг было наше. Это был наш мир. Думаешь, мы из корысти были такими? Нет. Мы имели все, ибо мы хотели малого. А тот, кто хочет мало, имеет тем самым много. Одно было плохо: одиночество. Но странное дело, именно этим я дорожил больше всего на свете. Почувствовав себя одиноким, я почувствовал себя Богом. Почему так?!

— Роль стукача, — говорит Сталинист, — была почти открытой. Обычно ею гордились. Окружающие какими-то непостижимыми путями сразу распознавали, что ты — стукач. Я тоже мог с первого взгляда распознать стукача. Но объяснить, как это происходило в моем сознании, я не могу. Уже через несколько дней мои соученики догадались о том, что я стал стукачом. Возможно, комсорг класса догадался, кто был тот парень, с которым он оставил меня наедине в комитете комсомола, и разболтал об этом. Между прочим, я на него не донес. Вообще, в мои функции не входило писать обычные доносы. Я выполнял всегда «особые» задания.

— Считается, что сочинять доносы — дело нехитрое, — говорит Сталинист, — и что никаких особых эмоций доносчик не имеет, если не считать мелкого злорадства (что бывает редко). Это неправда. Мне мой первый донос стоил больших трудов и сильных переживаний. Я был приобщен к Великому Делу и наделен Великим Доверием. Мне хотелось написать не просто донос, но донос выдающийся, можно сказать — Донос с большой буквы, донос всех доносов. Я мечтал о том, какой эффект мой Донос произведет в органах, как его будут изучать высокие начальники, как он дойдет до Него самого, и он даст указание сразу присвоить мне высокое офицерское звание и назначить на высокий пост. Я мечтал о том, какую кипучую деятельность я разовью по борьбе с врагами народа. Такую кипучую, что все предшествующее ей померкнет. И враги народа меня убьют за это (в этом месте я даже прослезился), а Он велит поставить мне памятник на Красной площади и похоронить меня рядом с Мавзолеем. Но чтобы сочинить такой эпохально выдающийся Донос, нужен был хоть какой-то материал. А у меня его не было совсем! Отец моей подружки и его друзья говорили одну чепуху, а выдумать что-нибудь самому — мне для этого еще не хватало жизненного опыта. Я мог выдумать все, что угодно, о своих школьных товарищах или родных — я знал этих людей и их жизнь. Но жизнь взрослых такого рода и ранга, как отец моей подружки, я не знал совсем. Инстинкт удерживал меня от вымысла. Потому я с педантичной точностью фиксировал все встречи порученных моему наблюдению людей и их передвижения, с нетерпением ожидая, когда мне представится случай подслушать что-то серьезное в их разговорах. Но такой случай не приходил. Спасло меня другое — мой собственный спад в моем отношении к Нему. Период моей безмерной любви к Нему сменился периодом ненависти. Я, голодный и продрогший, мотался вечером по городу, проклиная Его. И тут меня осенило: а что, если я эти мои собственные слова ненависти к Нему припишу отцу моей девушки и его друзьям?! «Если уж я додумался до таких слов, думал я, — то они до этого додумались наверняка. Они же умные люди!» Так я и поступил. Поздно ночью я позвонил по телефону (этот телефонный номер мне было ведено запомнить «навечно»), назвал пароль и свою кличку и в условленном месте передал свое «чрезвычайное сообщение».