— Да ты-то кто? — спросил вышедший в сени под конец уже речи третий подьячий, заправлявший по воеводской избе.

   — Я-то, слышь, сам же с опричными приехал... Послали меня с опричнины же набольшие, князя воеводы вашего приятели да приказного люда оберегатели... Чтобы поунять безобразия нашего теперешнего набольшего, что с нами сюда приехал.

   — И правда это самое? — полуубеждённый уже, спросил подьячий. — Опричные приехали, и лютый подлинно, на́большой-от?..

   — Да всё истина, сам, милый ты человек, узнаешь теперя же... Гляньте на софийский мост — увидите: едет десятня целая с помелами да с собачьими мордами...

Подьячие пустились к собору и, минут через десять воротясь, подтвердили, что подлинно сами своими глазами видели опричников, и народу — народу бежит видимо-невидимо по мосту.

   — Спасибо же тебе, дружок, за предупрежденье на благо нас, грешных!.. Не забудем услуги твоей... А поступать коли так надо — оно, пожалуй что, и лучше молчать, а бить коли примется — бежать да кричать... Истинно премудро... Исполать тебе!.. Побежим, и крику на целый город хватит...

У ватажника отлегло от сердца. Он теперь надеялся, что последует всё точно так, как ему казалось надёжнее, чтобы окружить Субботу сетью улик и вывести его в то же время из себя не на одном, так на другом, а не попасться нельзя!

И сам, как правый, поехал навстречу продолжавшим путь опричникам.

   — Всё разузнал? — спросил его поспешно вполголоса Суббота, выдвинувшись несколько вперёд.

   — Всё. Только, должно быть, ухо держит востро: молчок... В одно слово либо немыми и глухими прикинутся либо булькают: «Знать не знаем!»

   — Где же воевода живёт?

   — У себя, да только нет его ноне в городе... Отъехал на ловище звериное... Да тебе вольготнее ещё будет, Суббота Амплеич, без него с ворогами приказными разделаться. Сам господин... Своя рука — владыка!

На челе Субботы легла тяжёлая дума. Глаза его горели, в горле сохло, в ушах звенело и в глазах красные круги заходили. В груди тяжёлый гнев вставал как буря, медленно накопляясь, но всё растя и застилая мраком страсти последние проблески света самосознания. Возможность мщения опьянила уже совсем рассудок, когда, съехав с софийского моста и въезжая в детинец, Суббота, тяжело дыша, весь пламенный, едва владея собой, спросил отрывисто ватажника:

   — Где же дьяки живут?.. Веди меня к дьяку-ворогу.

   — Вот изба дьячья — налево крылечко. Пройдёшь палату, где подьячие сидят, — дьяк — дальше. Один...

   — Держи медведей наготове! — сходя с коня, уже бледный, жёстко приказал Суббота ватажнику. — Крикну: «Сюда!» — и веди самого злющего, отпустив намордник... Понимаешь?

   — Ещё бы... Тотчас!

И вожак пошёл к своему приотставшему обозу; опричники спешились и стали перед входом в дьячью, а сам Суббота вошёл в избу.

Отворив дверь и видя незнакомое лицо моложавого дельца, Суббота остановился на пороге, меряя глазами софийского дьяка, погруженного в своё занятие.

Звук отворившейся двери, впрочем, хотя и не вдруг, заставил Данилу Микулича поднять глаза от бумаги. На ней же, настрочив отписку, вывел он кудрявую подпись: «Микулин сын Бортенев». Глаза дельца встретились с гневными взглядами опричника, на которого незнакомые черты и спокойствие уже навели охлаждающее пыл смятение. Слова дельца: «Кого требуется, меня, што ли?» — окончательно обезоружили Субботу, и он уже нерешительно спросил: