— Глаша!

Услышав своё имя, скорбная мать обернулась, узнала говорящего, и инстинктивное чувство любви к ребёнку сказалось в её ответе:

   — Спаси моё дитя — и я прощу тебе истязанье мужа, если в тебе есть крошка жалости и ты не злорадствуешь, окликая меня...

   — Спасти дитя? А ты?..

   — Пусть топят — конец страданьям!

   — Кого топят?.. Как топят° — нерешительно, не веря ещё своим ушам, переспрашивает Суббота, схватив уже за руку Глашу.

   — Нас ведут топить, теперь...

   — Кто? Душегубство разве позволено?.. Что вы сделали?..

   — Мы — ничего, а топить ведут нас, как вчера утопили десятка три, и завтра.

   — Да где я? Где мы! Ужели я опять грежу наяву?

   — Не грезишь, в Новагороде мы, на мосту... И с моста здесь, по грехам людским, безвинных топят, бьют, рубят...

   — Литва, что ль, здесь... Где же наши?!

   — Не Литва... Свои губят... По царскому, сказано, повеленью.

   — Не может быть... Ты ума рехнулась, несчастная!..

   — Дал бы Бог, легче бы было!

   — Что говорит эта женщина?.. Куда ведут их? — спрашивает у опричника Суббота, решительно и грозно.

Тот хотел огрызнуться, но, видя метлу и собачью голову, только оглядел с головы до ног спрашивавшего и отрезал:

   — Не наше с тобой дело спрашивать... Больно любопытен!..

   — Отвечай! — не владея собой и обнажив меч, крикнул Суббота дерзкому — и тот, по богатой одежде оценивая значение в опричнине, неохотно, но дал ответ:

   — Топить... Известно! Да ты кто?

   — Я стремянной царский Осётр. Таких разбойников, как ты, наряженных опричниками, угомонить ещё могу... — и за словом рубанул его со всего плеча. Подскакал другой — и его уложил меч Субботы.

Гнавшие женщин бежали, крича: «Измена!»

Малюта побледнел, услышав внезапно этот крик, и пришпорил коня своего. Одновременно с ним, но другой стороной, скакали на внезапного врага уже пятеро опричников. С одного удара он успел свалить поодиночке троих; удар четвёртого попал вскользь, однако ранил руку, а пятый, споткнувшись с конём, не успел поднять меча, как потерял голову. Сзади наскакал в это мгновение Малюта и кнутовищем, безоружный, ударил по голове и между плеч ошеломлённого храбреца. Но ещё в горячности, Суббота быстро поворотился и размахом меча перерубил бы надвое смельчака, если бы Малюта не отскочил и не крикнул:

   — Осётр!

Голос и наружность Григорья Лукьяныча были слишком знакомы Осётру, чтобы он мгновенно не узнал своего начальника.

   — Так-то ты своих бьёшь! — крикнул Малюта.

   — Разбойники заслуживают смерти.

   — Не твоё дело рассуждать! Как смел ты поднять руку на слуг царских?

   — Царь не атаман разбойников... Суди меня Бог и государь, коли в чём винен, а невинных бить не дам, пока жив...

   — Чего невинные... Кого же бьют? Ты всё ещё не пришёл в себя...

   — Нет, боярин... Хорошо слышал и Глашины слова, и подтвержденье того злодея, которого я первым убил, что этих женщин топить вели изверги!.. Не давая губитьм, невинных, я — не разбойник, я слуга царский... верный

   — Это разберут после... Брось меч, тобой осквернённый убийством своих, и следуй за мною. Хватай его! — крикнул Малюта подоспевшим трём-четырём ещё кромешникам.