– Кто ж знал, что он так скоро этот мир покинет, – попытался утешить ее Сангре. – А с другой стороны как иначе-то поступить. Приглядеться-то к невестке будущей непременно нужно, а то введет сынок в дом овечку, а через месячишко-другой глядь, а у нее волчьи клыки показались. И стал бы он всю жизнь с такой мыкаться.

– Истинно, истинно! – обрадовалась старуха и всплеснула руками. – Надо же, такой молодой, а речешь как есть правильно, – и она спохватилась. – Ой, да что же я! Нешто окромя взвару мне и попотчевать гостя нечем. Счас, милай, повелю, чтоб и стол накрыли, и вишнячок заветный достали. Осталось у меня чуток от покойного Лукича. Все одно: не тащить же его с собой в монастырь. А вишняк славный, стоялый. У меня таковских новин, чтоб мед варить, не принято. Правда, хмелем приправлен, каюсь, но годков десять, не мене, в леднике пролежал, не стыдно и самого Михайлу Ярославича угостить. Да и к медку всего в достатке имеется, не хуже чем у прочих. Счас и поснедаем, чем бог послал, – и спохватилась. – Да что ж Басены-то до сих пор нет. Вот и хвали окаянную. Ну-ка, пойду, потороплю.

Оставшись наедине с Заряницей, робко присевшей на лавку, Петр, дождавшись, чтобы утих доносившийся до них из сеней громкий голос боярыни, и, улыбнувшись, произнес:

– Ну, здравствуй, красавица. Тебя-то каким ветром в Тверь надуло?

– И тебе поздорову, Петр Михайлович, – смущенно улыбнулась девушка. – А я туточки покамест проживаю.

– У боярыни?

– Да нет, – поправила Заряница. – Чуток подале, у боярина Кириллы Силыча. Спаси его господь, приютил нас с братцем. Меня в услужение взял, в стряпках я у него ныне. И домишко выделил, не побрезговал.

– Сменила, стало быть, место жительства, – кивнул Сангре. – Ну что ж, дело хорошее. Почти горожанкой стала. Теперь гляди не загордись. Хотя… выглядишь ты не сказать, чтоб ах. Впрочем, оно и понятно. Судя по твоим заработкам, – припомнились ему слова Матрены Тимофеевны насчет гривны, – ты в золоте не купаешься. А чего ж тогда обратно не возвращаетесь?

– Да я бы и рада, но братец мой, Горынюшка милый… – и она не договорив, осеклась, помрачнела, но, взяв себя в руки, продолжила: – На сече его подранили тяжко. Саблей по хребту угодили. Нельзя было шевелить. А ныне куда, ледополье на носу. Да ништо, проживем как-нито.

– А сейчас брат-то на ноги встал? – уточнил Сангре.

– Когда хребет задет, тута один господь на ноги поднять в силах, – тяжко вздохнула девушка. – Хорошо хоть руки ожили. А с постели ему один токмо путь, в домовину. Я ить чего тута. С прокормом-то у нас, слава богу. Боярин милостив, не голодаем. Но мне серебрецо надобно, чтоб травок прикупить, да боли у Горыни хошь чуток утишить. Силов нету на его страдания глядеть. Он, конечно, терпит, виду не подает, токмо ночью стонет, когда мыслит, будто я сплю, да и то тихохонько, чтоб не разбудить. А я лежу и тоже плач в себе давлю, чтоб не услыхал. Так и лежим с ним, полеживаем кажную ночь до самого утра. А к Кирилле Силычу с просьбишкой о гривенках идти стыдоба. Он и без того нам добра излиха сделал. Еще помыслит, чего доброго, де, дали курочке гряду, а она норовит весь огород охапить.