Муравьев резко сказал, что все обвинения, которые Буссэ выдвигал против Невельского, оказались ложны.

– Я все проверил на месте! Геннадий Иванович и не мог дать ничего для зимовки! Он и сам, видно, голодал, немногим лучше было ему, чем экипажам судов в Императорской!

Шлюпка подошла. В полутьме в дверях появился смуглый лейтенант Назимов.

Муравьев вскрыл письмо Василия Степановича.

– Я его в порошок изотру! Как он смеет? Да вы знали, что он мне послал! Как вы могли?

– Помилуйте, ваше…

– Это ослушание! Вы – на войне! Военным судом судить! Немедленно изготовиться к плаванию, и утром отправляйтесь. В шесть часов вам будет вручена бумага. Да не будьте трусом! «Аврора» немедленно должна быть отправлена сюда! Потребуйте исполнения. Помните, я с вас взыщу! Да возьмите с собой лейтенанта Гаврилова. Он здоров и возвращается.

Не подавая руки, генерал отпустил командира «Оливуцы».

– Что мне с Завойко делать? «Аврору» не отдает! Ну, я ему покажу.

Он приказал Буссэ немедленно сообщить штабу, чтобы шли все в Николаевск, там оставить пароход «Аргунь», а самим – в Петровское. Всем!

Муравьев написал Василию Степановичу. Потом походил по каюте, подумал, вышел на палубу, вернулся и переписал сам начисто, резко, но без крайностей.

Утром «Оливуца» ушла. За ней из бухты вышла шхуна.

– Прямо в Петровское, сахалинским фарватером. Запаситесь углем! У Невельских горе, и я хочу разделить его! – Так сказано было капитану. – Их горе – мое горе.

Весь день губернатор просидел за составлением рапортов в Петербург. А вечером он рассказывал в кают-компании историю любви Невельского. Сказал, что в Иркутске говорили, будто они не пара и что Екатерина Ивановна якобы не любит Геннадия Ивановича. Это будто бы он, Муравьев, заставил ее выйти за Невельского ради долга… Черт знает, что наплели! А какая это прекрасная, идеальная любовь!

В этот вечер было много сплетен, воспоминаний об общих знакомых. Кажется, позабыты все дела, Завойко, маньчжуры и англичане. Беседовали по душам, отдыхая от всех тягот и обязанностей. Буссэ, шедший теперь с генералом, уверял, что Невельской очень ревнив.

– Право? Откуда же вы знаете?

– Право, ваше превосходительство, это недоказуемо, но это истина! Ведь из ревности он меня отправил на Сахалин.

Буссэ вспотел, покраснел, вытер лысину платком.

– Ха-ха-ха, – расхохотался губернатор. – Но сознайтесь, она возвышенна и благородна.

Буссэ, как всякий сплетник, чувствовал, когда его слушают с интересом.

– Как она мила! – говорил он, но не решался сказать, что хотел. Ему хотелось бы рассказать, как он перехватил взор-другой, когда вошел в столовую Невельских в гвардейском мундире и представился.

«А ведь он, подлец, ведет себя так, как будто бы не он заморил людей», – думал Римский-Корсаков.

Бошняк, шедший на этом же судне, едва Буссе начал говорить, встал и ушел, его не было в кают-компании. Римский-Корсаков выходил и снова появлялся. Шли к чихачевской ломке за углем. Утром стали на якорь вблизи берега Сахалина. На море туман и совершенная тишина. На отмели видны шлюпка и часовой. Значит, где-то тут мичман Савич с унтер-офицером и матросами ломает уголь.