Минута, две…

Полина не возвращается.

Может быть, это не просто бегство куда-нибудь? Может быть, это ее осознанный выбор? Муж, свадьба, ребенок…

Будет ли свадьба?

Не знаю. Полина умеет быть убедительной. Да и Славик ее слишком любит, чтобы не попытаться простить. Даже после разговора, который услышал в беседке. Даже после ее реакции на наше появление вместе с Кириллом. И даже после слов, которые не были произнесены до конца, но зависли, застыли и были так очевидны.

Слова…

Они часто делают больно, даже если их оставляешь себе…

Всю неделю, что у нас остается, я стараюсь быть храброй и не сломаться, пока у нас с Кириллом еще есть наше время вдвоем. Я не единожды слышу его разговоры по телефону, когда он связывается с Испанией – контролирует бизнес, что-то уточняет, советует и да, обещает скоро приехать.

А еще один раз я слышу другой разговор. Тоже с Испанией, но другой. Это было понятно даже без знания языка, достаточно было просто взглянуть на Кирилла и услышать его отрывистый тон, в котором сквозила усталость.

– Приеду – поговорим… Не сейчас… Ты сама не понимаешь, на что набиваешься…

Я начинаю так сильно дрожать, что он меня обнимает, выносит на улицу плед, кутает в него и уходит говорить за дом, уже один на один.

Он не знает, что я понимаю язык.

Не знает, что я понимаю, догадываюсь, с кем он общался. Не знает, как больно каждый раз слышать его планы на будущее, в которых не будет меня. Не знает, как трудно ответить на его улыбку, когда после всех этих разговоров он обнимает меня с такой силой, как будто не желает меня отпускать. И с таким удовольствием, будто не обнимал меня целую ночь.

Наши ночи теперь только вместе.

И там тоже нет места словам.

Взгляды, прикосновения, поцелуи, кипящая страсть, удовольствие, которое растапливает стыдливость. Я беру все, что он предлагает. Учусь, пробую, хочу с ним все, абсолютно.

И нет ничего грязного и неправильного в том, чтобы опуститься на колени перед мужчиной. Если этот мужчина твой. Нет ничего прекраснее, чем видеть, как он с силой сжимает челюсти, когда я робко пробую его языком. И как он наблюдает за мной сквозь опущенные ресницы, сначала наблюдает, потом подсказывает, а потом тоже берет все, что я предлагаю.

И, наверное, нет ничего более смущающего, чем когда он располагается у меня между ног и терзает меня языком. Мучает, истязает, словно за что-то наказывает или добивается тех слов, которые я заменяю стонами и его именем.

«Люблю», – кричу ему своим телом, когда отдаюсь.

А губы молчат.

Но однажды слова все же срываются…

Мы просто лежим с ним вдвоем, у него закрыты глаза, а я смотрю на него, пытаясь запомнить каждую черточку, каждую родинку, даже маленький шрам на боку. И эти татуировки, по которым мне нравится скользить языком, – крылья, воин, лучи уставшего солнца и то ли оперение, то ли чешуя у запястья, так до сих пор и не знаю.

Вожу по ним пальцами, не могу перестать, по каждой линии, по каждой кривой причудливого узора. А когда кладу голову Кириллу на грудь, чуть ниже, чем крылья, он неожиданно говорит:

– Когда мама заболела, мне было двенадцать. Я тогда не особо понимал, насколько серьезна ее болезнь. У нас были деньги, много денег, я был уверен, что отец может купить любого врача, любое лекарство и мама поправится…